Наталья Александрова: Батумский связной

Гостиничный номер заполнился людьми. Врач, писарь Сидорчук, несколько солдат, унылый и заспанный полицейский… Горецкий вошел одним из последних. Лицо его было мрачно, даже фигура утратила обычную осанку. Он подошел к Борису и произнес виноватым расстроенным голосом:

— Борис Андреевич я виноват перед вами…

— В чем же? О чем вы говорите, Аркадий Петрович?

— Я подверг вас неоправданному риску. Мне не казалось, что этот человек так опасен. Жизни тех двоих людей, — Горецкий кивнул на соседнюю комнату, — на моей совести. А если бы что-то случилось с вами…

Они, не сговариваясь, повернулись к Арсению. Он сидел в кресле, по-прежнему связанный, и лицо его было абсолютно спокойно — ни страха, ни растерянности. Из обычных человеческих чувств на нем читалась только ненависть, — если, конечно, ненависть можно считать обычным человеческим чувством Увидев, что на него обратили внимание, Арсений ухмыльнулся и проговорил:

— Ну что, барин, доволен? Думаешь, изловил Арсюшу? Нет ещё таких веревок, чтобы Арсюшу удержали!

Казалось, он обращается к одному Борису и вообще никого, кроме него, не замечает. Борис почувствовал это и включился в разговор.

— Однако же я тебя одолел!

— Дьявол тебе помог, сатана тебе пособил! Один бы ты со мной нипочем не сладил!

— Ни тебе сатану-то винить! Сатана таким, как ты, помогает — злодеям да убийцам!

— Не злодей я! — воскликнул Арсений. — Только камешки мне нужны были, а люди эти у меня на дороге стояли! Камешки мне сердце радуют, душу греют! Когда смотрю, как они сверкают-переливаются — будто заново жить начинаю…

Лицо у него удивительно переменилось, он страшно побледнел, глаза лихорадочно заблестели.

"Страшный человек! — подумал Борис. — Совершенный маньяк! Не дай Бог оказаться на пути его больной страсти!”

— А месяц назад, когда в этой же комнате ты убил человека — помнишь человека в белой черкеске? Ты приколол его кинжалом к спинке кресла, этого самого кресла, в котором ты сейчас сидишь… — Борис замолчал, потому что увидел — Арсений его не слушает, ему просто неинтересно, и тогда он начал допрос по-другому:

— Помнишь человека, у которого ты взял один, только один камень, но очень большой?

Ювелир сразу оживился, в глазах его появилось осмысленное выражение:

— Помню, хороший бриллиант, чистый как слеза и без дефектов. Надо мне было его распилить, да жалко… Жалко красоту такую губить.

— Если ты помнишь камень, вспомни и человека!

— Да помню я, помню, — Арсений скривился, как от жужжания назойливой мухи, — что он тебе дался, этот грузин?

— Ах, значит, помнишь? Так скажи что ты взял у него, кроме бриллианта?

Арсений взглянул на Ордынцева удивленно:

— Что мне у него брать, кроме камушка? Мне больше ничего не нужно…

— А список! Бумажка, записка? Ничего такого у него не было?

Арсений пожал плечами:

— Ничего не видел, на что мне ваша бумажка?

Борис повернулся к Горецкому и сказал:

— Аркадий Петрович, по-моему, он не врет.

Горецкий, который во все время разговора не спускал с Арсения глаз, кивнул:

— Да, я думаю, что он говорит правду. Я не вмешивался в ваш допрос — он никому кроме вас не стал бы отвечать. У вас с ним после сегодняшней ночи сложились отношения особенные, какие бывают у противников после поединка. Сейчас он вам не солгал бы..

— Выходит, все зря?

— Нет, не зря, конечно. Мы поймали с поличным опаснейшего преступника. Это Арсений Лопахин. Я слышал о нем. Одно время был в окружении Махно, но анархисты прогнали его — они простили бы ему идейные зверства, но у этого маньяка все зверства были на почве его патологической страсти к драгоценностям, и батьке это не понравилось.

Горецкий повернулся к полицейскому чину и сказал:

— Передаю этого человека в ваши руки. Это грабитель и убийца, контрразведке он не нужен.

После этого он прибавил:

— Советую вам немедленно его обыскать. По моим соображениям, при нем может быть большое количество драгоценных камней, и если их сейчас у него не изъять, он позже найдет случай где-нибудь эти камни припрятать.

Полицейский важно кивнул и направился к креслу. Арсений забился как эпилептик, лицо его перекосилось судорогой животной ненависти.

— Не смейте, собаки, не подходите ко мне! Не отдам! Мое это все, мое?

Двое дюжих солдат схватили его за руки и ноги, а полицейский ловкими движениями обшарил одежду. Через минуту он выпрямился, держа в руке извлеченный из потайного кармана тяжелый кожаный кисет.