Эллис Питерс - Смерть на земле горшечника

— Отец аббат будет ежедневно возносить молитвы за их здравие и скорое возвращение, — сказал брат Руалд. — И особые молитвы будет читать в приходской церкви и брат Бонифаций.

Он говорил это так, словно утешал другого, чья душа была глубоко встревожена, но самого его эти тревоги как будто вовсе не касались. Кадфаэль с грустью подумал, какой ограниченной и убогой была жизнь Руалда, и, оглянувшись назад, порадовался разнообразию и наполненности своей жизни. И вдруг ему показалось, что весь пыл Руалда был разбужен его женой, и с ней же связаны самые яркие впечатления его жизни.

— Будем надеяться, — сдержанно сказал Кадфаэль, — что они вернутся в том же составе, в каком сегодня ушли.

— Да будет так, — смиренно произнес брат Руалд, — хотя в Писании сказано: кто взял меч, от меча и погибнет.

— Ты не встретишь честного солдата, который бы с этим поспорил, — сказал Кадфаэль. — Но случается, люди поступают куда хуже.

— Возможно, это и правда, — очень серьезно сказал Руалд. — Я знаю, что мне есть о чем сокрушаться, в чем каяться. Мой проступок столь же ужасен, сколь и пролитие крови. Разве не убил я чувство, не убил любовь ко мне у моей жены, когда меня потребовал к себе Господь? И если она действительно жива и находится где-то в восточном краю, то для меня это — словно глоток живой воды. Раньше я и не подозревал, что это так, я и лица-то ее не мог как следует вспомнить. Я не понимал, как я ее мучил. И я не уверен, правильно ли я поступил, следуя тому, что я счел священным призывом, или же ради нее мне следовало от этого отказаться? Может быть, Господь испытывал меня? Скажи, брат Кадфаэль, ты ведь жил в миру, повидал много разных стран, видел бездны, в которые может упасть человек. Как ты считаешь: способен ли кто-нибудь отказаться от рая и остаться в чистилище вместе с другой душой, которая его любит?

Кадфаэлю, стоявшему подле брата Руалда, этот малообразованный, ограниченный человек показался вдруг прекрасным и каким-то сияющим. А может быть, все дело заключалось в том, что в окна церкви внезапно ударили яркие лучи утреннего солнца? Этот человек с таким робким и тихим голосом еще никогда не проявлял подобного красноречия, и Кадфаэль был поражен.

— Разумеется, пределы нашего выбора столь широки, — сказал, тщательно подбирая слова, Кадфаэль, — что и такое возможно. И все же я не думаю, что от тебя требовался такой героизм.

— Через три дня, — сказал брат Руалд уже более спокойным тоном, глядя, как зажженное им пламя свечей разгорается и становится золотистым, — будет день Святого Ильтуда. Ты валлиец, а потому знаешь, что о нем рассказывают. У него была супруга — знатная леди, пожелавшая делить с ним тростниковую хижину возле реки Надафан. Однажды ангел велел ему оставить жену. Он поднялся ранним утром, вывел ее из хижины, жестоко избил и бросил одну-одинешеньку, — так говорят, — после чего отправился в монастырь Святого Дифрига и стал там монахом. Я не обошелся так круто с Дженерис, но все же бросил ее. Так вот о чем, брат Кадфаэль, хочется мне тебя спросить: кто повелел мне так обойтись с женой — ангел или же дьявол?

— Ты задаешь вопрос, — ответил Кадфаэль, — на который ответить в силах только Господь, и нам надлежит этим довольствоваться. Безусловно, другие до тебя слышали тот же самый призыв, что и ты, и повиновались ему. Знатный граф — основатель нашего монастыря, — покоящийся здесь, между алтарями, тоже покинул супругу и облачился в рясу перед тем, как умереть.

В действительности это произошло за три дня до смерти графа, с согласия его жены, но сейчас, решил Кадфаэль, не стоило говорить об этом.

Никогда еще перед другим человеком не открывал Руалд самые сокровенные уголки своего сердца, где, часто скрытый даже от него самого, находился образ его жены. В обители ее образ заслонили его страстное стремление к святости, несовершенство человеческой памяти и чувств, так что Руалд не мог вспомнить даже черты лица своей жены. Почему-то Руалд заговорил о ней с Кадфаэлем, и это потрясло его самого. Видно, пришло время, когда возвращалась память о прошлом, и воспоминания наполняли его острой, мучительной болью. Возможно, он так никогда бы и не открыл своего сердца, не заговорил бы о жене, не произойди этот разговор во вневременном уединении храма, в присутствии одного лишь свидетеля. Он словно беседовал с самим собой, просто и доверительно.

— Я не собирался причинить ей боль, моей Дженерис… Я просто должен был уйти. Но уйти можно по-разному. Мне не хватало мудрости. Не отличался я и обходительностью. И поступил — дурно. А ведь я оторвал ее от родных мест, и все эти годы она довольствовалась малым. Но я — мужчина, и мне больше ничего не было надо. Я никогда не давал ей и десятой доли того, что она давала мне.