Кристоф Доннер - Король без завтрашнего дня

— Как видите, господа инквизиторы, у меня весьма умеренные требования. Кто-нибудь другой, возможно, сказал бы вам, что для спасения Франции нужно не триста, а триста тысяч казней. Разве свободы прессы больше не существует? Разве только у вас есть право изрекать всевозможные глупости и изрыгать хулу и клевету на патриотов?

Допрос продолжался семь часов. Затем Эбера препроводили в тюрьму Аббатства. В Париже было собрано множество петиций в его защиту. Образовались делегации, готовые на все, лишь бы освободить вождя санкюлотов.

«Им не пришло в голову, — говорил позже папаша Дюшен, — что народ знает своих истинных друзей, что если он иногда и кажется заснувшим, он проснется, когда будет нужно. Они не ожидали, что весь Париж будет носить на руках продавца печных труб!»

И это не было пустой похвальбой — Париж оказался на грани очередного восстания. Между якобинцами и жирондистами началась настоящая война. Эберу удалось сконцентрировать вокруг собственной персоны тот конфликт, который подспудно длился между обоими лагерями уже несколько месяцев. Эбер оказался в центре нового мятежа — теперь он был не просто предводителем санкюлотов, как прежде на это рассчитывал, но и настоящим кумиром толпы. Это было восхитительно. Он вошел во вкус.

«Друзья мои санкюлоты, это ради защиты ваших прав, ради того, чтобы сорвать все маски с интриганов, я оказался в кандалах… но если они думали запугать меня, бросив в тюрьму, то здорово просчитались. Никогда в жизни я не был так доволен: это такое счастье — пострадать за своих сторонников! Это они еще не видели, как Жаклин сидит рядом со мной, обнимает меня и утешает, не видели тех толп, которые с утра до вечера приходят меня проведать и пьют со мной за спасение Республики, за свободу, равенство и здоровье всех санкюлотов! Они не были свидетелями того, как я проливал слезы радости, когда все парижские кумушки, все мои добрые друзья обнимали меня и развязывали передо мной свои мешки с провизией, которой едва хватает им самим!»

Благодаря сочувствию тюремщиков, этот текст был отправлен в типографию и уже по прошествии нескольких часов разошелся по всему Парижу. Робеспьер и Марат вынуждены были сами призвать к восстанию ради освобождения Эбера.

Делегация из представителей двадцати восьми секций Коммуны предстала перед Учредительным собранием, требуя освободить Эбера: все, хватит, мы слишком долго упрашивали, отдавайте нам папашу Дюшена, иначе мы сами его заберем.

Учредительное собрание отдало приказ об освобождении Эбера, и он торжественно отправился в Генеральный совет Коммуны. Шометт встретил его с распростертыми объятиями. Эбер уже хотел произнести заранее заготовленную речь, но толпа хлынула в зал и разразилась приветственными криками. На него надели красный колпак. Шометт попросил всех успокоиться, чтобы Эбер наконец смог произнести речь.

— Не спите, граждане, — изрек тот, — вы на вершине вулкана, который вот-вот начнет извергаться…

Всеобщие аплодисменты. Хроникерам той эпохи вряд ли удалось в полной мере описать энтузиазм, охвативший собравшихся. Редактор ежегодника наиболее важных событий, происходивших во Французской республике, рассказывает, что некая гражданка поднялась на трибуну с лавровым венком в руках, чтобы возложить его на «мученика свободы». Но Эбер отклонил такую честь — взяв венок, он возложил его на голову статуи Жан-Жака Руссо.

Было решено, что этот день будет отныне отмечаться в календаре Коммуны как День дружбы.

На следующий день Эбер решил в полной мере воспользоваться своими преимуществами и, выступая с трибуны Якобинского клуба, потребовал голову председателя Комитета Двенадцати, который отправил его в тюрьму:

— Закон говорит нам о том, как подобает наказывать диктаторов… Я смотрю на Брута и знаю, что я должен делать.

Партия жирондистов смогла уцелеть, лишь принеся в жертву двадцать девять своих депутатов. Ролан, министр внутренних дел, в последний момент успел скрыться, но его жене, знаменитой мадам Ролан, это не удалось. «Беззубая шлюха», как называл ее папаша Дюшен, еще успела написать мемуары, прежде чем ее отправили на гильотину 10 ноября 1793 года.

Смерть сама по себе не была целью Эбера — он боялся ее и никогда не ходил смотреть на казни. Это и в самом деле было отвратительное зрелище: приходилось, в буквальном смысле, ступать чуть ли не по колено в крови. Наконец Шометт не выдержал:

«После публичных казней осужденных преступников кровь казненных потоками льется на площадь. Прибегают собаки и лакают ее; толпа не отрывает глаз от этого зрелища, ожесточающего души. Люди с более чувствительной натурой, но слабым зрением, жалуются, что порой, сами того не желая, ступают по человеческой крови. Прошу нанять уборщиков, с тем чтобы сразу после экзекуции не оставалось никаких следов кровопролития».