Кристоф Доннер - Король без завтрашнего дня

— Вот видишь, еды вдоволь, — говорила Мари-Жанна. — Ну и чего ты дуешься? Разве так принято между друзьями? Мы с тобой в одной лодке, разве нет? Поэтому должны держаться друг дружки. Ты такой хорошенький! Этот остолоп, мой муж, он на вид злой как черт, но я-то его знаю, он неплохой человек, просто не привык обращаться с детьми, вот и все. Надо тебе его умаслить. Когда он вернется домой, спой ему песенку, ему это понравится.

— Не буду я ничего петь.

— Ну и ладно. Давай налью тебе еще супа…

— Мне нужно делать уроки.

— Не нужно, с этим теперь покончено.

— Почему мне не дают тетради?

— Да зачем тебе? Считай, что у тебя каникулы… давай во что-нибудь поиграем. Умеешь играть в шашки?

— Конечно, умею!

— Это хорошо. Симон у нас в этом деле мастер.

— Я его обыграю! Я даже папу обыгрывал!

— Папу, говоришь? Ха! Ты очаровашка!

— Перестаньте! Я знаю, кто я!

— Ты больше никто, маленький мой, придется тебе с этим смириться. Жалко, что поделаешь. Но чья в этом вина?

— Вашей революции.

— Думаешь, очень весело нам было делать эту революцию? Это твой папаша нас к ней подтолкнул, толстый боров!

— Замолчите!

— Да, твой рогоносец-папаша! Который на самом деле не настоящий твой папаша, ты ведь об этом знаешь? А знаешь почему? Потому что мать твоя была шлюха, вот почему! Ты-то просто маленький мальчишка, с тебя какой спрос? Да, я согласна, это несправедливо, что ты родился в такой семье. Но теперь все уладится.

Так на протяжении долгих недель супруги Симон воспитывали принца: башмачник его поколачивал, а жена утешала — словами и водкой, которую подливала ему в суп. Они развлекали его партиями в шашки, закармливали пирожками — и постепенно он привык к этой жизни и даже стал находить в ней некоторое удовольствие. Однако он был скрытен, чтобы можно было понять, искренне он смирился со своим положением или только притворяется, и какая из сторон на самом деле одержала верх.

— А «Карманьолу»? Он знает «Карманьолу»?

— Ну, давай, Капет, спой им «Карманьолу»!

Пожалуй, лишь притворщик мог бы сказать, что ребенок неискренен, когда поет, стоя на столе, полупьяный, среди стражников, которые топают ногами и хлопают в ладоши в качестве аккомпанемента. Он знал ее наизусть, эту песню.

— Настоящий патриот! — воскликнул Антуан, крепко обнимая ребенка и целуя его в обе щеки.

Папаша Симон был и вправду взволнован — он выполнил свою миссию. Теперь нет никаких причин убивать этого мальца, потому что он стал революционером — и это он, Симон, его спас. Если Нормандец специально старался расположить к себе чету Симон, ему это удалось.

Мари-Жанна не могла не похвастаться мадам Сежан, бывшей хозяйке дома на улице Кордельеров, в котором сама она некогда была консьержкой:

— Малыш такой славный и послушный! Он чистит и натирает воском мои башмаки и приносит мне грелку в постель!

— Экая вы негодяйка, Мари-Жанна! Заставляете королевского сына прислуживать вам!

— Это я-то негодяйка? Да вы знаете, что за такие слова я могу отправить вас на гильотину? Тут недавно одной дуре-кухарке взбрело в голову закричать: «Да здравствует король!» На следующий день ее укоротили ровно на голову.

Чета Симон и их воспитанник представляли собой образцовую патриотическую семью. Каждый раз, когда вражеские войска одерживали победу, Нормандец получал пару оплеух. Но и у французской армии были победы, их становилось все больше и больше, и тогда в семье Симон устраивали праздник. Нормандец предпочитал победы революционной армии — в тот день, когда «армия Людовика XVII» захватила Дюнкерк, он дважды получил ремнем по лицу.

Он забыл все уроки арифметики и чистописания. Он читал вслух газету Эбера, и Симон в восторге хлопал себя по ляжкам. Потом они садились играть в шашки, и ни разу башмачник не мог выиграть. Они смеялись, потом начинали петь — не только революционные песни, Симон знал и другие, которые казались принцу более забавными. Странно и смешно было слышать из уст сына Марии-Антуанетты неприличные словечки: произнесенные его чистым детским голоском, они звучали почти трогательно. Народ толпился во дворе, мечтая попасть на ужин семьи Симон, но этой чести удостаивался лишь самый цвет санкюлотов. В этот вечер Симон пытался навести своего подопечного на разговор о Марии-Антуанетте:

— Ну, как там написано, какая утроба у австрийской шлюхи?

— Дряблая и разбухшая.

— Нет, вы посмотрите-ка! Ну и память! Достаточно ему одни раз что-то прочитать, и — хоп! — он это уже запомнил. Он знает все, что говорит папаша Дюшен.