Кристоф Доннер - Король без завтрашнего дня

Эберу не удалось стать депутатом, но это его не особенно расстроило — благодаря своей «Газете без комментариев» он знал обо всем, что происходит в Учредительном собрании. Ему отказали в посте министра внутренних дел, и тогда он изобрел Министерство пропаганды — в результате все те, кто ему препятствовал, жестоко за это поплатились.

Ему не удалось также занять должность прокурора Коммуны, и тогда он позаботился о назначении Шометта, который сделал его своим заместителем, наряду с Фуке-Тенвилем, человеком Робеспьера. Теплая компания.

«Я был счастливее, чем ты за все годы своего правления», — небрежно сказал Шометт Людовику XVI во время одного из своих визитов в Тампль.

Могущественные и счастливые, они были зачарованы собственной властью, которая заставляла их с энтузиазмом рубить головы ради осуществления революционных идей. Они знали, какому риску себя подвергают, но и сам этот риск их привлекал и забавлял. Вопреки всякой логике им удавалось избегать всех капканов и ловушек, их безумие всегда приводило их туда, где их не ждали. Их непредсказуемость заставляла многих считать их дальновидными стратегами, тогда как на самом деле они были лишь марионетками, одурманенными кофеином.

2 июня 1795 года в Тампле забеспокоились из-за отсутствия доктора Дезо. К нему домой послали одного из стражников.

— Доктор умер, — объявил тот, вернувшись.

Вокруг этой неожиданной кончины тут же возникло множество слухов. На протяжении веков они будут питать легенды, возникающие вокруг Людовика XVII. Появятся различные версии смерти доктора Дезо — от отравления до самоубийства; он поочередно будет становиться жертвой, убийцей, разоблаченным роялистским агентом, сторонником Революции, настигнутым Божьей карой. Сегодня уже известно, отчего умер Дезо, врач и невольный духовник Людовика XVII, а также Шоппар и Дубле, профессора медицины, прибывшие к смертному одру коллеги, и его ассистент Дюбю, и хирург Ферран: все эти смерти, свершившиеся на протяжении нескольких дней, несомненно, были связаны со смертью Людовика XVII.

5 июня 1795 года доктор Пеллетан, главный хирург больницы Юманите, заменил Дезо у изголовья дофина. Осмотрев ребенка, он гневно проговорил:

— Если вы не позволяете убрать все эти засовы и ставни, то, по крайней мере, позвольте мне перенести больного в другую комнату — ведь, если не ошибаюсь, меня позвали сюда его лечить?

В окне своего нового жилища Людовик XVII впервые за долгое время увидел луч солнца.

— Теперь я король? Я наконец стал королем?

Франция была уже не той, что раньше, в этом не оставалось никаких сомнений. Но стала ли эта бывшая монархия республикой, или пока речь шла только об осознании себя как нации?

Этот вопрос постоянно обсуждался в Учредительном собрании в ходе написания конституции — поскольку остальные вопросы были неразрешимы. Продовольствия не хватало, его стали распределять по карточкам, вскоре начался голод. В предместьях появились банды грабителей, с каждой ночью их становилось все больше. Все боялись быть арестованными по ошибке, поскольку репрессивная машина оставалась единственным механизмом, который функционировал безупречно, с помощью прессы. Где же обещанный праздник? Что осталось от хороших предзнаменований, написанных на носовых платках кровью тирана?

Откуда это оцепенение? Откуда угрызения совести, беспокойство, сомнения?

Никто больше не хотел слышать ничего плохого о покойном короле и его семье. Предпочитали вообще не знать, что происходит сейчас с королевой и детьми. В то же время никто не думал и пальцем пошевелить, чтобы их спасти. Все словно чего-то ждали.

Однажды Симон, явившись в Коммуну, напрямую спросил:

— Что я должен сделать с мальцом? Отравить его? Увезти?

— Нет, нет.

— Тогда что?

— Избавиться от него.

Но как? Что они вообще имеют в виду? Он ничего не понимал. Оставалось только ждать — хотя тоже неясно было, чего именно. Все смутно догадывались, что вскоре произойдет страшное крушение, сходное с падением неба на землю. Оно и к лучшему, мрачно думал Симон, никто уже не любит ни санкюлотов, ни аристократов-эмигрантов, ни буржуа, никого и ничего, повсюду мерзость запустения. Вся Франция, от Нанта до Марселя, от Лиона до Парижа, представляла собой картину Иеронима Босха, на которую Европа взирала в безмолвии, охваченная изумлением и ужасом.

Сам Эбер был ошеломлен тем, что натворил. Его папаша Дюшен был теперь не больше, чем надоевшей старой песней, чередой одних и тех же ругательств, ничего не значащей. В статьях за февраль, март, апрель 1793 года тщетно было бы искать прежнего веселого безумия сочиненных Эбером пророчеств, которые он подписывал именем мамаши Дюшен. Он не регент, не правитель страны, чтобы в любой момент наносить визиты «тампльскому волчонку» — ему остается лишь разоблачение заговоров и дежурный патриотический вздор. У Эбера больше нет идей. Отправив короля на казнь, он исчерпал все свое вдохновение и потерял охоту к новым проектам. Он не знает, что еще делать с этой семьей, кроме как надзирать за ней и разоблачать выдуманные им самим заговоры. Что же касается других, вполне реальных заговоров, они безнадежны: «Это мечта, не более того», — пишет Мария-Антуанетта шевалье Жарже, который предлагает ей очередной план побега.