Дарья Плещеева - Число Приапа

Анна Приеде в Латвии – это все равно что Мария Иванова в России. Искать ее можно весь остаток дней своих. Единственное, что понял Саша: бабушка была латышкой.

Он съездил к матери, отдал микроволновку, поделился планами, услышал поздравления: все как полагается. Тоня матери нравилась. Мать желала сыну такой семьи, где все идет по плану, дети зачинаются и рождаются вовремя, ступеньки служебной лестницы ложатся под ноги именно тогда, когда возрастают расходы, и никогда никто не повышает голоса. В голове у матери был образ идеальной семьи, и Тоня казалась ей подходящей кандидатурой, чтобы мечта сбылась.

На следующий день Саша созвонился с Тоней и поехал в «Вольдемар» – выбирать подарок и узнавать про бабушку. Тоня уже знала про его героическое приключение с умирающей старушкой, но про забытую картину услышала впервые.

– Может, эта бабулька уже приходила, сдавала что-нибудь? – спросил Саша. – Может, у вас в бумажках есть ее адрес? А то чувствую себя последней скотиной…

– Надо у Ирены спросить. И не расстраивайся ты – бабулька с большой придурью, – успокоила Тоня. – Ирена мне рассказывала. Она такую цену за свое сокровище заломила, как будто Рембрандта продает. А это – очень попорченное полотно, предположительно – второй половины семнадцатого века, неизвестного художника, мазилы какого-то криворукого. Похоже, копия какой-то ранней работы, тоже неизвестно чьей. Так Хинценберг сказал. Там на реставрацию больше денег уйдет, чем можно взять за это убожество даже на хорошем аукционе.

– Может, ей есть нечего? – предположил Саша.

– Не думаю. Ирена заметила – на ней золотая цепочка с кулоном. Было бы нечего есть – снесла бы в ломбард.

– Суровая ты…

– Знаешь, сколько сюда приходит этих бабулек? И все – трагические актрисы, как Сара Бернар. Все клянутся, что колечку триста лет, а картинку нарисовал Леонардо да Винчи. А колечко – штамповка конца шестидесятых, с александритом. Скажешь бабке, что триста лет назад александрит еще не открыли, так она еще и обижается.

Пошли к Ирене, которая принимала бабулек и дедулек с сокровищами. Она старушку сразу вспомнила, эта дама время от времени привозила то бисерную сумочку, то серебряную солонку. Ирена даже нашла квитанцию с адресом. Старушка, оказывается, приезжала из Кулдиги.

– Как будто там нет антикварного магазина! Только зря деньги проездила, – Тоня вздохнула. – Им, этим бабушкам, кажется, будто в Риге крутятся бешеные деньги. Может, где и крутятся, только не у нас. Пойдем, покажу тебе нашу благотворительность.

Тоня подвела Сашу к стеклянной тумбе с полками.

– Вот – по два, по три года серебро тут лежит. Взяли в свое время, чтобы стариков не огорчать, а кому теперь нужны эти портсигары? Вот недавно уценяли – все равно никто не берет.

– Что, и бокалы никто не берет?

За стеклом стояли в ряд пять серебряных бокалов с одинаковыми монограммами на боку, первый – большой, сантиметров в пятнадцать, последний – маленький, сантиметров в восемь.

– Даже никто не приценивается. Они же разные. Если бы одинаковые, и шесть, был бы шанс. Идем в наши запасники, выберем что-нибудь твоему Петракею.

– А эта картина, что бабулька принесла, она что, совсем безнадежная?

– Ну, разверни ее, убедись сам. Я, правда, не смотрела, так Хинценберг сказал, а у него глаз – алмаз.

Это было сказано очень уважительно. Тоня действительно преклонялась перед старым антикваром – и опыт у него был потрясающий, и взгляд наметанный, и интерес к живописи и старине – истинный, а не только связанный с латами, долларами и евро. Хинценберг к тому же не любил современного искусства – а современным он считал все, созданное после семидесятых годов прошлого века.

– Деточка, на эти штуки посмотришь – и захочешь повеситься, – говорил он. – Думаешь, откуда у нас демографический кризис? Народу показывают полотна, которые убивают всякое желание кого-то любить.

Сперва Тоня возмущалась, спорила, потому что в Академии художеств ее как раз учили искать смысл и высокую духовность в депрессивной мазне, даже научили. Потом Хинценберг понемногу навел порядок в голове у своего молодого эксперта.

В «Вольдемаре» было пусто, скучали за прилавками две продавщицы. Салон просматривался насквозь, от тумбы со старым серебром видна была входная дверь. Зазвякал подвешенный к ней колокольчик, вошли два старика, один с седой гривой, другой совершенно лысый, оба с большими фотоаппаратами на груди.