Дарья Плещеева - Число Приапа

Он усмехнулся.

– Жаль, что дюреровский портрет сразу нельзя выставить. Над ним сперва реставраторы поколдуют. Хмельницкий где-то выловил идею – «выставка одной картины». Почему бы нет? От овсяного печенья не откажетесь? – антиквар достал из шкафа сухарницу, в которой чего только не было. – Расслабьтесь. Позвольте себе хотя бы полчаса не думать о работе.

– На том свете расслаблюсь. Нужно вернуть картину Анне Приеде, – сказал Полищук. – Пусть ей грош цена, но все-таки…

– Так вы ради этого пришли? Не волнуйтесь, картину я хорошо продам, – ответил Хинценберг. – Госпожа Приеде обиженной не останется. Вот теперь имеет смысл этот пейзаж с «приапом» реставрировать. Картина с такой историей! Пан Тадеуш уже прислал мне координаты нынешних фон Нейландов, Тонечка с ними свяжется. Будем надеяться, что они говорят по-английски. Но она и немецкий знает в разумных пределах. Если не завышать цену – эти господа купят копию работы, сыгравшей такую роль в истории их рода. Так что все картины найдут хозяев. Копия, которая принадлежала покойному Виркавсу, для начала вернется в его семью, хотя семья от этого, кажется, не будет в восторге. Я предложу им хорошо продать эту работу. Она все-таки заметно лучше, чем копия Анны Приеде, которую Курляндский Аноним мазюкал левой ногой, забыв предварительно снять сапог. Хотел бы я знать правду про эти три картины, из которых одна, польская, достойна внимания, вторая, из коллекции покойного Павулса, украденной Тирумсом, еще более или менее, третья – кошмар, и все три принадлежат кисти одного и того же человека.

– Ну, это я раскопать не могу, – признался Полищук. – Я, собственно, что хотел… Сказать про Приеде… поблагодарить вас, естественно… ну вот…

– Я рад, что вы пришли. К сожалению, Тонечки сейчас нет. Она из-за наших похождений чуть не поссорилась с женихом. Я отпустил ее до завтра, пожелав удачи. Но, когда желал, я сложил пальцы вот так, крестиком – знаете, что это такое?

– Мы тоже так делали.

– Да? Все меняется, всюду научный прогресс, а детские хитрости передаются из уст в уста прямо от наших неандертальских предков. Сложишь пальцы – и можешь безнаказанно врать. Да вы сидите, сидите. Вам не так уж часто приходится отдыхать. А это очень полезно в любом возрасте. Если вам тут что-то интересно – спрашивайте. Не может быть, чтобы все эти странные вещи совсем вас не заинтересовали. Хотите, зажгу люстру?

Антиквар сделал жест, словно бы обводя полутемную комнату по периметру. Там действительно набралось всевозможной рухляди, стояли в три слоя прислоненные к стенам картины, на полках лежали альбомы и коробки, был совершенно загроможден статуэтками старинный резной буфет. Висевшая посреди комнаты люстра с хрустальными подвесками была ненамного меньше той, что в оперном театре. Но в углах висели и другие, с запыленными бронзовыми выкрутасами, некоторые – обтянутые марлей, человек, запрокинувший голову, получал довольно-таки фантасмагорическое зрелище.

– Да нет, и без люстры хорошо.

– Да, мне тоже нравится сидеть тут без света и думать. В жизни у мужчины бывает несколько промежуточных финишей и один окончательный. Мои промежуточные позади. Пора приводить в окончательный порядок мою двойную итальянскую бухгалтерию. Когда-нибудь и вы войдете в плотные слои атмосферы, – пообещал следователю Хинценберг.

– Куда я денусь…

– И вспомните все незавершенные дела и делишки.

– На что вы намекаете, господин Хинценберг?

– Мне кажется, служба так заморочила вам голову, что вы забыли жениться.

– Я недавно наконец развелся и не имею ни малейшего желания! – вдруг взорвался Полищук. – Это была такая глупость! Феерическая глупость! Чтоб я еще раз!.. Ну да ладно… извините…

– Она была высокая, длинноногая, с распущенными волосами по талию, в юбке вот досюда, – уверенно сказал антиквар и показал рукой, докуда, без всякого смущения. – Еще она очень красиво курила тонкие сигаретки, и на фильтре оставался след помады.

– А вы откуда знаете? – изумился следователь.

– Женились вы тогда, когда стало ясно – или немедленно принять решение, или помереть холостяком. Это бывает перед первым промежуточным финишем, годам к тридцати. Вы прожили с ней года три или четыре – пока не вернулся домой рассудок…

– Это как?

– Когда я был маленьким, дома так шутили. Если кто-то делал глупость, мать подносила руки к губам и звала, как раньше хозяйки звали с луга маленьких пастушков: рассудок, ступай домой! Откуда знаю… Именно на такой красотке вы и должны были споткнуться, господин Полищук. Это у вас на лбу написано, вот такими буквами, как на том каменном дураке. И четыре года тоже. Примерно столько держится Приап, а потом начинает работать голова. Сколько месяцев вы приходили домой, еле держась на ногах, и находили в холодильнике только ссохшиеся сосиски, наводящие на мысли о старческой немощи? А сколько мешков с продуктами притащили вы из «Рими», чтобы дома было хоть что-то съедобное? А сколько раз вы просили ее не ходить в мороз с голой поясницей? Сколько раз обещали порезать в мелкие клочья ее коротенькую курточку?