Иван Любенко - Тайна персидского обоза

— Ничего не скажешь, грустная история. — Самоваров поднялся из-за стола и подошел к окну. Заложив руки за спину, он в задумчивости рассматривал, как пожелтевший, но еще живой кленовый лист отчаянно боролся за жизнь, сопротивляясь безжалостному осеннему ветру. И вдруг тихо спросил: — А в Ставрополе хоть в баньке-то попарились?

— Ну да, слава бо… — запнулся на полуслове Карпинский и растерянно посмотрел в сторону надворного советника.

— На ночлег у кого останавливались? — мимоходом спросил следователь, продолжая смотреть в окно.

— Так у него, у полкового провиантмейстера.

— Фамилию помните?

— Да вроде бы… дай бог памяти… ну этот… как гриб, то ли Сыроежкин, то ли Подберезовиков? Или Груздев?

— А может, Рыжиков? — предположил Самоваров и повернулся. Изумленный офицер смотрел на него широко раскрытыми от удивления глазами.

— А откуда вам это известно? Вы что, его уже допросили?

— Помилуйте, Яков Спиридонович. Просто вы произнесли три названия, и в каждом из них заметную роль играет звук «эр». Вот я и предположил, что, вероятно, само слово должно начинаться на одноименную букву. А Рыжиков — самая подходящая вариация.

— Вы, я вижу, господин следователь, намекаете, что, пока я мылся в бане, у меня настоящий ключ выкрали? Но это никак невозможно. Походную сумку с ключами я передал под охрану дежурному по штабу. Так что штабс-капитан Рыжиков тут ни при чем. Откровенно вам скажу: без чертовщины тут не обошлось. Если даже представить, что кто-то в штабе подменил ключ — то как он мог проникнуть в этот подвал, если на дверях стоит часовой, печать не тронута, окон нет, проломов в стене или потолке тоже не наблюдается и подкопа не имеется? Что вы на это скажете?

— Если допустить, что все происходило именно так, как вы говорите, то выходит, что воровство случилось не в Ставрополе, — просто ответил надворный советник.

— Но где? С ключами я не расставался, и охрана обоза велась круглосуточно. Да и сам этот ларец неподъемный. Смотрю, а драгуны его волоком по каменным ступенькам в подвал тянут. Ну и задал я им феферу! Что ж вы, говорю, так с казенным имуществом обращаетесь! Не можете вдвоем, так помощь кликните, — оправдывался Карпинский.

— Получается, что этот восьмой сундук оказался самым ценным?

— Да, на мою беду. Мало того что он был доверху набит золотыми персидскими туманами, так еще и редкие монеты из золота высочайшей пробы имелись. Возможно, ими шах собирался наградить своих приближенных за разгром русских, да не сподобилось им. До вступления наших войск персидские мастера отчеканили только одиннадцать штук, и все они были в этом самом ларце. Вы бы видели, как радовался Грибоедов, когда сумел получить эти монеты в зачет победных выплат по цене простого золота. «Вы, Яков Спиридонович, — говорил он мне, — уж потрудитесь пояснить там, в Петербурге, что им самое место в Эрмитаже. А то ведь наши ухари без разбору все в переплавку пустят».

«Ах, Александр Сергеевич, Александр Сергеевич! — пронеслось в голове у Самоварова. — Горяч только больно! Во время допросов по делу четырнадцатого декабря не сдержался и давай ругать крепостное право… Едва успокоил его. Вы, говорю, водички попейте и забудьте, что мне тут «под запал» наговорили. И я вам тоже этого никогда не напомню». Взял я грех на душу, отписал в протоколе обратное, как он, мол, о верности государю распространялся и что жизнь готов за его величество положить. И дал ему подписать. Он прочел и от изумления слова вымолвить не смог. Только и выговорил что «спасибо». А в довесок в рапорте Фоку я отписал, что «г-н Грибоедов оказался неприкосновенным к делу смутьянов и нарушивших присягу мятежников, Государю предан и желает пользу Отечеству принесть». Вот эти две бумаги и легли на стол венценосному. Фок мне потом рассказывал, как Николай Павлович долго Александру Сергеевичу руку с благодарностью тряс. И вот теперь, после победы над персами, ему высочайше пожалован чин статского советника, орден Святой Анны II степени с алмазами да четыреста золотых червонцев в довесок, а самое главное — именным повелением он назначен полномочным министром при тегеранском дворе. Так-то! И это все в тридцать три! А тут уже пятый десяток на носу — и до сих пор надворный советник! Да ладно, чего уж там! Может, хоть потомки спасибо скажут!»

— На вас, Иван Авдеевич, да на Бога уповаю. Если и есть вина моя, так это в недосмотре — за что готов предстать перед судом и отвечать по всей строгости закона. Но к пропаже золота я, поверьте, никакого отношения не имею. Да только знаю, не верите вы мне, не верите, — в отчаянии махнул рукой арестант. — Чувствую, не выбраться мне никогда из этого лавиринфа.