Гийом Прево - Семь преступлений в Риме

— Это салон моей бабушки. Она уединялась здесь, когда была молода. Называла эту комнату небесным садом.

— Но ведь это… это чудесно, — выдохнул я. Флора повернулась ко мне и взяла мои руки в свои.

— Мессер Синибальди, я… Мне сегодня исполнилось семнадцать… Я смертельно скучаю в этом Риме… Хотите быть моим другом?

— Я?.. Конечно…

— Прекрасно.

В глазах ее поблескивали странные огоньки.

— Мессер Синибальди… Или можно вас называть Гвидо? Вы умеете любить барышень?

— Ба… барышень? — пролепетал я, заливаясь краской.

— Да, барышень. Вы же понимаете, если мужчины любят женщин, то в жены берут девушек… А девственность — это тяжкое бремя… — И чуть слышно добавила: — Освободите меня от него…

И провела кончиками моих пальцев по своему подбородку и щеке.

— Находите ли вы справедливым, мессер Гвидо, что удовольствие получают только супруги?

Я пробормотал что-то невразумительное, принятое ею за одобрение.

— Есть изумительное средство для двух разумных молодых людей…

Она вновь поцеловала меня, более нежно на этот раз. Я был в растерянности: все мои познания в этой области были почерпнуты от уличных девок… которые не теряли времени зря!

Я позволил увлечь себя к полукруглой банкетке под окнами. Не спуская с меня своих больших глаз, Флора развязала подвязанный высоко поясок, удерживавший платье. Бархат соскользнул, высвобождая ее грудь.

Она прижалась ко мне.

Ее белоснежная кожа таяла между моими губами.

На это время я забыл о себе, я узнал, что можно искать себя и не находить и что можно слиться с другим существом и не потерять себя.

Я узнал, что женское тело проворнее нашего, что его эмоции гораздо богаче и требовательнее. Что нужно обладать тактом и изобретательностью. И конечно, любить.

И наконец я узнал, как теряется взгляд в листве, немного проник в тайну флорентийской добродетели…

Неожиданно чары, связывавшие нас, нарушились стуком колес экипажа. Флора встрепенулась:

— Дядя! Это экипаж моего дяди!

Во двор въезжал экипаж, запряженный двумя лошадьми.

— Быстро! Вам надо уходить!

Я наспех собрал свою одежду, сунул ее под мышку и с колотящимся сердцем выбежал из этого райского сада. Видел бы меня суперинтендант!

Я несся по лестницам и переходам, сосредоточившись на том, чтобы не заблудиться. Очутившись наконец на улице перед домом и поспешно одеваясь, я заметил появившегося из-за угла в конце улочки Флавио Барбери. Друг быстро приближался ко мне, сильно жестикулируя.

— Гвидо! Гвидо! Куда ты пропал? Я тебя обыскался.

Он заинтригованно смотрел то на дворец, то на мою кое-как надетую одежду. Я так внезапно покинул Флору, что все мои чувства еще оставались там.

— Ничего особенного, Флавио… кое-что уточнял у Капедиферро…

Я с огромным усилием приосанился.

— Но с тобой-то что? С моей матерью ничего…

— Нет, успокойся. Это касается нашего дела, Гвидо. Есть новости! Отец просил срочно разыскать тебя.

— Новости? Какие? Говори!

— Послание! Еще одно послание от убийцы! Ты оказался прав: обжигальщик невиновен! Пойдем!

Он схватил меня за рукав и, не дав мне времени прийти в себя, быстрым шагом потащил за собой к Дому полиции.

Пробежка через Рим по зимнему холодку отрезвила меня. Капитан и два его помощника ждали меня за столом, недоуменно разглядывая клочок белой бумаги.

— А! Гвидо! Подойди-ка. Посмотри, что нам принесли сегодня утром.

Он протянул мне прямоугольный лист, на котором без знаков препинания были написаны следующие строки:

«Грешник потерял голову Невинный потерял жизнь Понтифик потерял Лицо А удод вознесся к небесам» Ван Акен рисует.

— Удод! — воскликнул я.

Именно это убедило меня в важности послания. Подобные намеки не могут быть случайными.

— А где нашли эту бумагу?

— Она была приклеена к Пасквино.

— К Пасквино!

Удивление мое возросло. Так называли статую Геракла без рук и ног, выкопанную случайно пятнадцатью годами раньше близ Цветочного поля. Бюст установили на цоколе вблизи площади Навон, и почему-то в привычку римлян вошло наклеивать на него разные пасквили. В большинстве из них критиковалось положение дел в городе или отмечались недостатки в университетском преподавании. А некоторые были настолько резкими, что городская администрация даже утвердила должность секретаря, в обязанности которого входил контроль за содержанием листовок и их расклейкой. Сезон «пасквилей» начинался где-то в апреле, ближе к празднику Святого Марка. Но никак не в январе.