Еремей Парнов - Александрийская гемма

Так думал черный от жирной пещерной копоти паж, мечтающий стать трубадуром.

— Все кончено. — Глядя вверх, на озаренную луной и пожарищем крепость, он скорбно преклонил колени. — Мы выполнили обет, брат Кламен, но все кончено для нас и потомков наших. Кроме полынной тоски, отравленной горечью пепелища, нам нечего им передать.

— Ничто не исчезает навечно в подлунном мире, — отрицательно покачал головой мудрый Кламен, искуснейший исцелитель недугов. — Солнце, которое ежедневно всходило тысячи лет, не может погаснуть. Пусть не при нас, пусть через века, но настанет миг нового золотого восхода для отдаленных потомков.

— Они и не вспомнят о нас, — вздохнул златовласый паж, отирая сажу со лба.

— Разве сами мы помним о прожитых жизнях?.. И все ж предначертанное свершится в урочный час.

— Ты так веришь в это, Кламен!

— Веришь… Это не то слово, малыш. Я стремлюсь укрепить дух, чтобы достойно исполнить долг. Долг живых перед мертвыми.

— И это все?

— Ах, это немало, немало… Мне назначено идти на Запад, к барону д'Юссону, приютившему наш караван. Быть может, мы никогда не увидимся, но я не забуду тебя.

— И я тебя никогда не забуду! Мой путь лежит к Пейре Карденалю, певцу Донны Любви.

— Тогда расстанемся, — Кламен заключил маленького Юга в объятия. Они постояли, молча припав друг к другу, и ушли не оглядываясь, каждый своим путем.

Кламена ожидали заботы, связанные с захоронением монсегюрского клада, и полная опасностей жизнь, а красавца пажа — не менее рискованное ученичество на поприще «Веселой науки».

За далью веков нелегко понять, как презрение к мирским соблазнам могло сочетаться с куртуазным служением избранной даме, как ухитрились расцвести и ужиться на одной и той же благодатно удобренной клумбе чертополох аскетизма и благоуханная роза любви. И все же так было. При дворе графа Раймунда благосклонно внимали поучениям чернецов, обличавших чревоугодие, роскошь, и умели наслаждаться изысканными дарами южной кухни, заморскими тканями и золотой чеканной посудой. Совершенные учили смирению, а разодетые в шелк миряне тешили гордыню. Повсюду процветало утонченное искусство танцев, нежно звенели щекочущие чувственность струны. В моду входили привезенные с Востока пряности, кофе, игральные карты. Общество забавлялось соколиной охотой и шахматными представлениями, в которых роль фигур играли живые люди. Сочная земная краса стала объектом всеобщего поклонения. Это о ней слагали свои сладострастные альбы — песни рассвета — подвижники-трубадуры. И пусть прозрачные покровы полунамеков лишь разжигали любовный жар, певцы с неподражаемым тактом умели хранить молчание. Только знойные соловьиные ночи смели поведать о тайных радостях разделенного чувства, и лишь посвященным поверяли свои секреты изощренные наставники «Веселой науки».

Служа возвышенному идеалу Детей Света, Юг оставался мирянином. Готовый умереть по приказу Совершенных с оружием в руках, он во всем остальном предпочитал идти собственным путем, ибо уже в двенадцать лет почувствовал в себе божественный дар трубадура. Сквозь дым и кровавое месиво ему сияли лучезарные очи Донны. Самоотверженный паж до конца исполнил свой долг и, когда пришел черед выбирать, предпочел бледной мистической лилии пунцовую розу. Не объятый пламенем эшафот, но сердце, сжигаемое в любовном огне. Его властно звала усыпанная терниями дорога.

Думал ли маленький Юг, какой ему выпадет жребий, пробираясь тайными тропами в замок графа де Фуа, где в укромной каморке нашел приют гонимый Пейре де Карденаль. Отравленный лицезрением смерти, король трубадуров порвал нежные струны и ударил в колокол.

Близился к концу сверкающий карнавал. Покинув освещенные залы, вереницы гостей исчезали о темных аллеях сада. За позолоченной маской ритуальной символики возник задумчивый лик странника-трубадура, проскользнувшего через ворота в очарованный замок.

Юный паж, кого ласково и игриво поманила когда-то Любовь, внезапно увидел свое отражение в зеркале пруда и понял, что стал совершенно седым.

Будущий наставник Юга, чувствуя за спиной жар инквизиционного костра, ни под одной крышей не задерживался долее чем на неделю. Едва где-нибудь мелькала доминиканская сутана, как он снимался с места, все дальше уходя от родимого края. Он ничуть не заблуждался на свой счет, нисколько не преувеличивал опасность. Папские соглядатаи преследовали его по пятам.

Детство и юность Карденаля опалили альбигойские войны, приведшие к опустошению Прованса. Певцы Любви, паладины «Веселой Науки» стали яростными обличителями католицизма и застрельщиками народного возмущения. Трубадуров и альбигойцев соединило общее горе, спаяла ненависть. Они пели одни песни, бились спина к спине и горели в одном костре.