Клод Изнер: Коричневые башмаки с набережной Вольтера

– Что это? – спросил он.

– Да ерунда какая-то в духе «Тайн природной магии Великого Альберта и Малого Альберта», – пожал плечами книготорговец. – Я приберег ее для одного постоянного клиента.

Амадей, воспользовавшись тем, что Ларше на минуту отлучился из комнаты, вырвал из книжицы один лист, скомкал его и сунул в карман. Можно было бы стащить и весь манускрипт, но книготорговец вернулся, убрал книжицу в ящик и запер его на ключ.

– Ваш ход, месье Амадей.

– Ах да, прошу прощения.

Амадей сосредоточился на шахматной доске, поразмыслил немного и пошел пешкой. Ларше пожертвовал слона, Амадей последовал его примеру. Решение было принято.

– А все-таки я везунчик, всегда так было, – сообщил Амадей своему отражению в зеркале с амарантовой рамой, висевшем на стене напротив канапе. И насмешливо подмигнул. – Никому не узнать, кто ты на самом деле такой, приятель. Разве что котик про тебя кому шепнет, но коты на то и коты, чтобы только мяукать. Верно, Грипмино? Польщенный вниманием к своей персоне, серый кот потянулся и плавно переместился на колени хозяина. Амадей достал украденный листок, расправил его и прочитал вполголоса:

Я, Луи Пелетье, пишу сие 10 августа 1830 года. Вчера палата депутатов провозгласила Луи-Филиппа королем Франции. Такова цена трех дней восстания и двух с лишним тысяч смертей. Что ж, клин клином вышибают, человек привыкает ко всему, и это новое правление не заставит свернуть с пути страстного обожателя старинных манускриптов, не помешает его изысканиям. Это ли не счастливая возможность завладеть за горбушку хлеба не каким-то там столовым серебром, а книгами, кои будут продавать на каждом углу в нынешнюю революционную пору? Такое уже бывало – после 9 термидора Париж уподобился огромному аукционному залу, где все шло с молотка: мебель, произведения искусства, ковры, белье, книги. Люди торговали всем подряд, лишь бы добыть себе пропитание. Набережная Вольтера превратилась в галерею гравюр, в музей переплетов, в библиотеку дворянских семей, подвергавшихся гонениям. Я напал на след. Надобно найти Средину Мира .

Суббота, 8 января 1898 года

Виктор склонился над колыбелью и провел пальцем по шелковистой щечке дочери. У Алисы резался зуб, она устала плакать, наконец заснула, и на ее личико, теперь безмятежное, легли отсветы таинственных снов, увлекших малышку прочь от этого мира. Крошечный кулачок она прижала ко рту, на губах бродила смутная улыбка – то вымученная, то радостная.

– Муки и радости, – прошептал Виктор, – два полюса человеческого бытия.

Он рассеянно приласкал кошку Кошку – та крутилась у ног, выпрашивая лакомство, – подхватил ее под брюхо и вынес в коридор. Кошка разразилась возмущенным мяуканьем, едва у нее перед носом закрылась дверь.

Кроватью между тем завладела Таша. Она хоть и спала как убитая, но шестым чувством, вероятно, ощутила, что обе подушки теперь принадлежат ей, и торжествующе растянулась на спине, раскинув руки на все супружеское ложе. Виктор нежно поцеловал ее в мочку уха, и Таша сонно пробормотала:

– В котором часу придет жена столяра?

– Спи, рано еще.

Осенью, когда Эфросинья Пиньо заявила, что не может больше работать на два дома, Луиза Бодуэн, жена столяра и мать двух девочек, живущая по соседству, предложила чете Легри свои услуги. Это была славная женщина покладистого нрава и к тому же отличная стряпуха. Так что все устроилось ко всеобщему облегчению.

Виктор умылся, бесшумно оделся и побрел на кухню, где, превозмогая отвращение, нарезал для Кошки тонкими ломтиками говяжье легкое с кровью, а затем, прихватив с собой все, что нужно для плотного завтрака, направил свои стопы в Ташину мастерскую на другой стороне двора. Сереющий рассвет еще не растопил на брусчатке тонкий слой льда, и Виктор продвигался осторожно, как по стеклу. В мастерской он выпил кофе и поел, стоя перед мольбертом с последним творением жены – это был портрет ее матери в полный рост. Джина, помолодевшая и постройневшая, красовалась на нем в платье декольте из миндально-зеленого бархата и в бежевых перчатках. Она опиралась на руку мужчины, оставшегося «за кадром», другой рукой прижимала к бедру веер. Художнице особенно удался загадочный взгляд Джины, направленный на зрителя, – взгляд, в котором удивительным образом смешались беспокойство и внутренняя сдержанность, томность и бесстрастность, и невозможно было сказать, какое из этих состояний берет верх в ее душе. Так или иначе, всякий взглянувший в темные глаза женщины на портрете непременно попал бы под чары их обладательницы и возомнил бы, что она смотрит только и именно на него.