Ричард Зимлер - Последний каббалист Лиссабона

— Если бы здесь был Самир или дядя, не пришлось бы терять столько времени. Или даже один из молотильщиков.

— Что ты ищешь? — спрашивает Мануэль.

— Увидишь, — отвечаю я. — Я только что понял, как человек — или даже несколько — может исчезнуть из этой комнаты. И как запах переносится в пространстве.

Я принимаюсь простукивать кулаком каждую плитку в горизонтальном ряду на уровне собственного лба, начиная с южной стороны комнаты возле врытых бассейнов и до северной, рядом с Эсфирь. Соломон шепотом сообщает Мануэлю:

— Бедный мальчик, смерть господина Авраама заставила его думать слева направо.

Это местный еврейский жаргон, означающий примерно, что я совершенно выжил из ума.

— Уверяю вас, что ни один москит не влетал мне в ухо, — отвечаю я, намекая на историю о том, как царь Нимрод потерял рассудок. — Я все время недоумевал, как это дяде постоянно удается появляться из ниоткуда. Отец Карлос иногда даже думал, что он был духом-шутником. Но теперь я знаю, как он это делал. И почему мне нельзя было входить в подвал без его разрешения.

Я продолжаю простукивать стену и, не услышав нужного мне звука, спускаюсь рядом ниже. На четвертом ряду, том, что пересекает стену на уровне моей шеи, я, наконец, нахожу, что ищу — эхо под плиткой, прикрывающей пустоту.

Неожиданно по лестнице сбегает Синфа, останавливается у подножия, настороженно смотрит на меня.

Еще двадцать с небольшим ударов, и я нахожу четкий контур из плиток, скрывающих под собой пустое пространство. Если я прав, то должна быть одна плитка слева или справа, которая качается, если на нее нажать. Несколько мгновений спустя я нахожу и ее. Вытащив ее, обломав при этом ноготь, я бросаю плитку Синфе. Под ней круглая железная ручка с небрежно выгравированным на поверхности словом на иврите, рехица , купание. Глубоко вздохнув и прочитав молитву об удаче, я хватаюсь за нее и дергаю.

Стоит мне сделать это, как пролом в стене превращается в торец двери, вращающейся вокруг оси. Перед нами предстает помещение, наполненное кромешной темнотой. Соломон присоединяется ко мне, садится на корточки, словно мусульманский священнослужитель, и с удивленным возгласом заглядывает внутрь. Я поворачиваюсь к Мануэлю.

— Дай мне масляную лампу — я пойду туда.

— Куда ведет этот ход? — спрашивает он.

— Посмотрим. А сейчас просто дай мне лампу.

Он протягивает ее мне. Впереди лежит каменный проход.

— Я пойду следом, — говорит он.

Соломон гладит меня по плечу.

— Я останусь здесь. А ты, Синфа, — кивает он моей сестренке, — почему бы тебе не принести мне немного мацы и воды? И обязательно стакан кошерного вина! А еще самую мягкую, самую удобную подушку, какую только сможешь найти!

Мы идем за огоньком лампы Мануэля в темноту, а Синфа бежит наверх. Влажный проход впереди пахнет холодным камнем и одиночеством. Он сужается, и одновременно понижается потолок, пока нам не приходится ползти. Мы двигаемся вперед, словно кроты. Через шесть метров, когда рамки внезапно раздаются вширь и ввысь, мы встаем на ноги. На мраморной двери красуется ржавая железная ручка, тоже круглая, с тем же выгравированным словом рехица . Мануэль открывает дверь, провернув ее на оси. Нам в лицо ударяет влажный воздух. Я поднимаю лампу. В полумраке поблескивает голубая и зеленая плитка. По полу разбросаны бесчисленные документы. Мы в кабинете хазана в купальне.

Как только Мануэль и Соломон отправляются по домам, я иду к матери, вооруженный уверенностью в том, что убийца был не магом, а всего лишь очень умным молотильщиком. Она в лавке, стоя на четырех костях, оттирает пол при слабом свете свечи. Я рассказываю ей о своей находке.

— Ты знала про секретный выход? — спрашиваю я.

Она поднимается на колени, отложив щетку.

— Еще до твоего рождения, — говорит она, — когда новые христиане в этом городе были евреями, и твой отец пытался создать…

Я закрываю глаза, поскольку, похоже, она открывает титульный лист очередной истории о моем отце и его попытках развить прибыльное дело. Она чувствует мое раздражение, бросает:

— Наш подвал был частью миквы ! Оттуда и гранитные лохани.

— Как вышло, что ты мне никогда об этом не рассказывала?

Она отворачивается, словно ей в тягость само мое присутствие.

Я вижу, как гневно сжимаются ее челюсти.

— Думаешь, у тебя есть право знать все на свете? В жизни так не бывает, что бы тебе ни говорил мой брат.

Я смотрю на нее с презрением даже, несмотря на то, что знаю: она права.