Ричард Зимлер - Последний каббалист Лиссабона

— Когда мы только познакомились с сеньором Давидом, мы сочли его таким приличным человеком. Поэтому и позволили и дальше снимать здесь квартиру. Конечно, потом мы узнали, что он был всего-навсего Marrano . Он заверил нас, что съедет к концу этого месяца.

Какой же жалкий способ она избрала, чтобы отгородиться от своего квартиросъемщика. Мануэль говорит ей ободряющим тоном:

— Он был местным хазаном, знаете?

Он произносит это слово по той причине, что подозревает — как и я сам, — что женщина напугана из-за собственных еврейских корней. Он использует слово на иврите «хазан», чтобы дать ей понять, что и мы тоже знаем иврит — и мы новые христиане, не имеющие намерений причинить ей вред.

В силу сходности созвучия женщина, тем не менее, принимает «хазан» за португальское слово, обозначающее дурное предзнаменование или неудачу, azango . С жаром кивнув, она взволнованно подтверждает:

— Да, да, ваше превосходительство совершенно правы — все евреи azango !

Неделю назад мы бы посмеялись над ее невежеством. Теперь же мы глубоко вздыхаем, словно собираемся с духом перед битвой, которая может длиться всю нашу жизнь.

Подстегиваемая снисходительностью, которой, как она думает, она от нас добилась сама, женщина бежит открывать дверь.

— Готово! — провозглашает она, когда замок щелкает. Как только распахивается дверь, нам навстречу вырывается омерзительная вонь. Голосом, полным почтения, она говорит нам: — Если вы задержитесь всего на несколько минуточек, я буду вам безмерно признательна. — Лишь на мгновение она встречается со мной взглядом — Я не хочу показаться невежливой, дорогие господа, но звезды и планеты говорят, что сегодня нам лучше не впускать в дом незнакомцев. Я уверена, вы поймете меня.

Дорожка из потертой кожи ведет от двери квартиры господина Давида к остывшему очагу — всего в пяти пейсах по человеческим меркам. Но мы не решаемся ступить ни шагу: по всей длине коврика разбросаны уды и лютни из бесценной коллекции Давида, разломанные, с оборванными струнами. Цитра, обитая великолепнейшим розовым и вишневым деревом, словно агат, ограненный для музыки, разбита пополам и болтается на крючке для плаща, будто дохлый краб. Под ней небольшая кучка битого стекла и глиняных черепков, увенчанная завязанными на множество узлов филактериями, которым не суждено больше почувствовать пульс на чьей-либо руке. Домовладелица сурово тычет пальцем в нашу сторону.

— Вы должны были увидеть все это прежде, чем я наведу здесь порядок. У его фасоли начала отрастать плесневая борода, как у их раввинов! А вонь… Боже, его народ воняет, правда?

— Скажите мне просто, вы не видели его сабо? — спрашиваю я.

Она снова принимается теребить складки на блузе.

— Боюсь, я не слежу за такими вещами. Мы с ним не были дружны. На самом деле мы даже никогда…

Я направляюсь к его сундуку с одеждой, пока она бормочет что-то насчет отстраненной почтительности, на поддержании которой она настаивала в отношении «музыкального еврейчика», как она теперь называет Давида. Его сабо свалены вместе с кучей поношенных бархатных беретов времен короля Хуана. Посредством небольшого давления и тихих проклятий на иврите стельки отходят и из-под них выпадают три ключа. Домовладелица взирает на меня в изумлении.

— В течение четырех лет, — говорю я ей, — задолго до того, как вы переехали сюда, я изучал с Давидом наклонения в арабском и греческом прямо в этой комнате. Разве не заметно по моему запаху?

— А, я понимаю, — шепчет она, стараясь не дышать. Зависть, замешанная на восхищении, заставляет ее голос звучать глубже, когда она произносит: — Вы, люди, замечательно маскируетесь.

— Это не маскировка, — говорю я, — это магия!

Припомнив старый фокус, которому когда-то научил меня дядя, я показываю ей пустую ладонь, а потом вынимаю ключи Давида у нее из ноздри.

Она ахает и осеняет себя крестным знамением, грохается на колени, словно намереваясь прямо здесь творить молитву.

— Умоляю вас, не делайте мне ничего плохого, — стонет она, ее глаза наполняются слезами.

— Если «музыкальный еврейчик», — говорю я, — вернется, просто передайте ему, что заходил Педро Зарко.

— Да, сеньор, — отвечает она, покорно склоняя голову. — Но, боюсь, вам будет проще самому сказать ему об этом во сне сегодня ночью. Это единственный способ, с помощью которого его превосходительство сможет передать ему послание.

В микве сыро и скользко, какой-то дальновидный еврей забил все окна. Пока мы спускаемся, в кромешной темноте я теряю опору. Мое седалище имеет неприятное знакомство с острым краем гранитной ступени, удар отдается болью в раненом плече. Я вскрикиваю.