Ричард Зимлер - Последний каббалист Лиссабона

— Обмен? Книги господина Авраама за Агаду?

— Именно.

— Ты унаследовал хитрость своего дядюшки, — осторожно говорит мне отец Карлос. — С этим не поспоришь. Но, возможно, ты немного чересчур умен.

— Тебя искушает дьявол, — заключает Диего.

— Вы двое начинаете говорить одинаково, — замечаю я. — Думаю, страх заставляет всех евреев говорить одно и то же. Это становится утомительным. В любом случае, это не искушение дьявола. Дона Менезеш — такая же запуганная еврейка, как и мы все.

— Еврейка?! — восклицает Диего. — Она не еврейка!

— Она изображена как царица Эсфирь в личной Агаде дяди… приносящей Тору Мордехаю.

— Это еще ничего не доказывает! — усмехается он.

— Мне этого достаточно!

Голосом умудренного взрослого Диего говорит:

— Даже если ты и прав, она не еврейка. Она новая христианка. Пропасть между этими понятиями все шире с каждым днем. — Я закатываю глаза, и он добавляет: — Как бы то ни было, нож не знает религий. А в распоряжении ее охранников весьма острые ножи. Мы все имели шанс в этом убедиться не так давно.

— И что, по-твоему, я должен сказать? Я все это знаю.

Священник спускается по лестнице и приближается ко мне. В его взгляде читается мольба, когда он говорит:

— Берекия, теперь, когда у тебя не осталось ни отца, ни дяди…

— Бросьте, Карлос! Мне не нужна ваша защита.

Он отвечает мне тяжелым вздохом, который я слышу всю свою жизнь, означающим, что я слишком упрям, чтобы со мной все было хорошо. Я убираю манускрипты в кожаный футляр, который дядя брал с собой, отправляясь на духовную прогулку к горе Синтра. Ко мне подходит Диего.

— И где ты намерен с ней встретиться? — интересуется он.

— На Миндальной ферме, — отвечаю я.

— Почему там?

— Дядя сказал мне пойти туда.

Отец Карлос судорожно вздыхает. Когда я прохожу мимо него, он хватает меня за руку:

— К тебе являлся господин Авраам? — Я киваю, и он приглушенно спрашивает: — И ты говорил с ним?

— Я задал Господу вопрос во сне, и ко мне явился дядя.

— Что… что он сказал?

— Что последние врата будут пройдены у башни на Миндальной ферме.

— Берекия, — говорит Диего, — если ты прав, то получается, что дона Менезеш и граф Альмирский приказали убить господина Авраама и Симона. Тебе не следует туда идти. Я позову твою мать. Я вижу, что нас ты не слушаешь.

— Стой! Не приводи ее сюда! Симон не был готов. Так же, как, видимо, и мой дядя. Они не знали, насколько она в действительности опасна. Я знаю.

Он продолжает протестовать голосом, срывающимся в истерику. Я поднимаю руку, чтобы призвать его к тишине:

— Если ты расскажешь об этом матери, она просто сошьет еще несколько своих дурацких талисманов. Оставь ее в лавке. Сейчас мы должны попрощаться. Ты можешь уже уехать к моменту моего возвращения.

Диего обнимает меня, но его слезы совершенно не затрагивают мои чувства: мной владеет жестокое безразличие, связанное путами жажды отмщения.

— Желаю тебе найти жемчужины дождя, которых так жаждешь, падающие с неба над Константинополем, — говорю я, улыбаясь самой радостной из своих улыбок. — И не забудь те трактаты, которые ты собирался купить у сеньоры Тамары. Ты не сможешь найти их абы где. Если тебе нужны деньги… — Я роюсь в сумке и отдаю ему кольцо сеньоры Розамонты с аквамарином.

Он забирает его у меня:

— Берекия, я не знаю, что…

— Ничего не говори. Тебе в Турции пригодится все.

— Я буду тосковать по чудесам Португалии. И больше всего по добрым евреям Лиссабона. — Он жестом благословляет меня. — Пускай, наконец, ты и твоя семья обретете мир, который вы давно уже заслужили.

Пока мы с Фаридом идем к Миндальной ферме, янтарные травы и цветущие деревья Португалии словно кричат нам о разделении. Мы, евреи, вновь рассеиваемся, и эти тутовые деревья и кусты лаванды, маки и сороки не услышат своих имен на иврите века, возможно, больше никогда. Может быть, это для них и к лучшему.

Могильные холмики на ферме из-за засухи еще не поросли сорной травой. Деревянные отметки с небрежно написанными по-португальски именами напоминают руки, тянущиеся к жизни.

Мы заходим в башню и поднимаемся по винтовой лестнице. Круг за кругом мы взбираемся вверх, к колокольне, пустой, если не считать пятнышек птичьего помета Мы выглядываем наружу, рассматривая золотистые ковры ячменных полей и вспаханной земли, разделенные рядами пробкового дерева, с которых ради неверной прибыли содрана благородная кора.

Мы ждем.

Закат, отмечающий конец Пасхи, поднимается, расцвеченный золотистыми тонами, словно огромная пальма, шатром укрывающая Эдем.