Ричард Зимлер - Последний каббалист Лиссабона

— Еще дрыхнет.

— Он достаточно поспал! Мне надо его разбудить. — Я бросаюсь к порогу, но Синфа подбегает ко мне и тепло прикасается к моей груди:

— Прошу тебя, не уходи больше! С тобой сегодня случится что-то ужасное, ты же знаешь!

Это должно как-то повлиять на меня, но я хочу лишь, чтобы девочка оставила меня в покое. Я отвожу ее назад к очагу.

— Ничего не случится, — шепчу я. — Я обещаю тебе, что не позволю больше ни одному христианину сделать мне больно.

Я вижу по ее окаменевшему лицу, что прочный панцирь недоверия, защищавший ее от отчаяния, исчез. Я держу ее за руку, читая вместе с девочкой и отцом Карлосом утренние молитвы.

После священник говорит:

— Я возвращаюсь к церкви Святого Доминика, попробую узнать еще хоть что-то об Иуде.

— Бросайте это, Карлос, — советую я. — Если он все еще жив, мы его найдем. Они вам ничего не расскажут. Он для них всего лишь поленце в еврейском костре.

— Нет, я должен идти.

— Но там небезопасно. Вас может разыскивать северянин.

— Он думает, что я дома. Я выйду через лавку на улицу Храма и спущусь вдоль реки. Ничего не случится. — Карлос кивает мне, словно ища одобрения.

Похоже, на священника наконец-то снизошло мужество.

— Ну хорошо, — соглашаюсь я.

Он отвешивает нам поклон и медленно идет прочь.

Оставшись наедине с Синфой, я говорю:

— Дай мне пару минут переговорить с Фаридом, а потом я к тебе вернусь.

Она краснеет и дуется, глядя на меня глазами готового разрыдаться ребенка. Я обнимаю ее, но она вырывается у меня из рук и убегает вон из кухни.

Фарид все еще спит, но к его лицу вновь вернулись краски. Кожа у него на руках и ногах упругая и теплая. Над ним нелепым подтверждением выздоровления болтается мамин талисман.

Я знаю: ангелы вернулись в наш дом, и эта мысль наполняет влагой мои глаза и заставляет бегом нестись к окну и благодарить Бога. Белу, топорща уши, смотрит через стену дома сеньоры Файам, крепко опираясь об ограду единственной передней лапой. «Да будут благословенны мужчины и женщины, дети и собаки, — думаю я. — Если мир столь прекрасен, имеет ли какое-то значение существование единого Бога? Разве мало нам того, что мы имеем?» Глянув вниз, я обнаруживаю Карлосова Назарянина, оторванного от креста, все еще валяющимся на улице. Мы с фигуркой делимся вопросами о непредсказуемом будущем. Фарид просыпается и дважды стучит по раме кровати, чтобы привлечь мое внимание.

— Ты ничего не слышал о Самире? — спрашивает он.

— Ничего. Прости. Одну минуту… — Я приношу из своей комнаты сандалии его отца, встаю на колени возле друга и протягиваю их ему, показывая: — Я считал, было бы неправильно показать их тебе раньше, пока ты был так… Мужчина из мечети сказал, что, когда началось восстание, твой отец ушел так быстро, что позабыл их.

Фарид хватает сандалии и плотно закрывает глаза. Его большие пальцы скользят по ремешкам, он нюхает кожу. Он чувствует запах Самира, и его губы складываются в гримасу, его лицо словно бы лишается кожи. Сухожилия на его шее напрягаются в попытке понять праведность Божьего гнева. Он принимается стонать. Я крепко обнимаю его обеими руками, пытаясь успокоить его силой своей любви.

Постепенно волны отчаяния Фарида превращаются в медленный поток. Он приподнимается на локте и вытирает простыней глаза, и я просто показываю ему:

— Мне жаль.

Он кивает и шумно сморкается в рукав собственной рубахи. Я сажусь рядом с ним и жестами говорю ему:

— У тебя была дизентерия. Со всем, что случилось, я почти опоздал с диагнозом. Думаю, это был тот рис, который ты купил, когда мы возвращались в понедельник в Лиссабон.

Он проводит ладонью по губам в знак благодарности, потом поднимает ее вверх, восхваляя великодушие Аллаха. В его движениях чувствуется уверенность, поддерживаемая вернувшейся верой. Зависть к его убежденности в милосердии Бога заставляет меня вскочить на ноги.

— Какой сегодня день? — спрашивает он.

— Пятница.

— Приближается шабат. — Он мотает головой и делает глубокий вдох, словно призывая силы своего тела, долгое время пребывавшего в бездействии. — Что еще ты выяснил об убийце?

Я рассказываю, затем показываю ему рисунок оборванца, пытавшегося продать Агаду дяди, после чего даю письмо от Ту Бишвата .

— Теперь у нас есть хоть что-то, — показывает он, пробежав глазами, и, ритмично покачиваясь, переводит важную его часть: — Я не торопился написать вам, господин Авраам, в надежде на появление еще одной safira. Но, поскольку до сих пор ничего не приходило, я начинаю сомневаться. Не случилось ли чего с нашим Зоровавелем? Или, быть может, вы больны. Прошу, сообщите мне новости. Я начинаю волноваться.