Ричард Зимлер - Последний каббалист Лиссабона

Он кивает:

— Убери ее от меня подальше. — Внезапно он откидывает голову и мучительно зевает. — Иногда мне кажется, я мог бы проспать лет сто или даже двести, — говорит он.

— Слушайте, Карлос, — говорю я ему, — можете спать на моей кровати. Возьмете в сундуке запасное одеяло.

— Мне вполне удобно и во дворе.

— Ваши страдания никого не вернут.

— Б е ри, мне нужно видеть небо, звезды. Позволь мне сидеть здесь. Я усну, когда Господь оделит меня в милости Своей.

Беспомощно пожав плечами, я желаю ему спокойной ночи. На пути в подвал я замечаю мать стоящей посреди ее комнаты — недвижной тенью над постелью Фарида. Подойдя к ней, я обнаруживаю, что она прижимает к груди талисман из пергамента в форме магрефы — мифической флейты с десятью отверстиями. Мы молча смотрим друг на друга, потом в едином порыве переводим взгляд на Фарида.

Теперь он дышит свободно, словно заново входя в мир сущий. Неужели это был обмен? Фарид на Иуду? Поэтому ли мама не может отойти от него ни на шаг? Я говорю ей шепотом:

— Спасибо, что уступила ему свою постель и присматриваешь за ним.

Она берет меня за руку, с силой сжимает ее. От нее сильно пахнет беленой. Сонным голосом она говорит мне:

— Если бы он был одним из нас.

— Это больше неважно, — отвечаю я.

— Ты не прав, Берекия. Именно теперь это важнее, чем когда бы то ни было.

Мы напоминаем представителей разных народов. Я целую ее в шею и спускаюсь в подвал. Но в переписке дяди не находится почти ничего обнадеживающего. Лишь два письма дают мне призрачную надежду — оба от одного и того же человека. Первое датируется третьим швата этого года и написано на арабском. Дядя получил его, скорее всего, незадолго до смерти. Его венчает вычурная подпись в форме меноры. Единственное, что я смог из него вынести, — поскольку старшее поколение каббалистов обожает сбивать с толку случайного читателя, — это то, что имя автора письма Ту Бишват . Разумеется, это всего лишь псевдоним: Ту Бишват — название еврейского праздника, который наши мистики связывают с Древом Жизни и определенными изменениями, происходящими здесь и в Божьем Царствии Небесном.

К сожалению, мой арабский совершенно не соответствует напыщенному стилю автора письма.

Но тем не менее, никаких сомнений, что он по крайне мере однажды упоминает safira , которую ему пересылает дядя.

Второе письмо, написанное почти год назад, также на арабском. Я не могу расшифровать в нем ничего осмысленного. Если бы мне пришлось делать перевод, я вынужден был бы сказать, что дядя договаривался о покупке черепицы, украшающей середину заката .

Мне понадобится помощь Фарида, чтобы разобраться в хитросплетениях арабских письмен обоих писем.

Прежде, чем закрыть геницу , я снова перебираю всю переписку, на сей раз, чтобы сравнить почерки с талисманом Карлоса. Не подходит ни один.

Наверху я обнаруживаю, что Фарид проспал все это время. Его лоб больше не пылает. Преодолев соблазн, я не бужу его: за все это время он впервые спит спокойно. Припрятав письма от Ту Бишвата в сумку, я сижу на кухне и жду, когда он проснется.

В тлеющие угли я бросаю щепотку корицы. Сноп искр, напоминающий чем-то звездопад, вырывается из очага. Я понимаю, что с ног до головы покрыт пылью и въевшейся грязью, но влажный смрад собственного тела успокаивает меня. Как будто это истинно еврейский запах, словно я согласился навсегда поселиться в обители скорби, словно месть — когда-нибудь я найду убийцу дяди — усилит этот мускусный запах и воздаст за него благом.

Я просыпаюсь за кухонным столом ранним утром пятницы, разбуженный солоноватым запахом морской воды: возле моей головы в котелке с водой мокнет шкурка соленой трески. Петухи возвещают рассвет. Синфа и отец Карлос готовят вербеновый чай.

Пришел седьмой день Пасхи, и сегодня наступит последний праздничный вечер. Страх перед мыслью, что время, отпущенное мне на поимку убийцы, стремительно истекает, сбивает с меня остатки сна.

Синфа радостно смотрит на меня.

— Мама говорит, человек: может жить как король или как треска и яйца, — замечает она. В ее умоляющем взгляде читается просьба о поддержке ее надуманного веселья.

Но меня гнетет ощущение безысходности. Дом для меня — тюрьма: Синфа и отец Карлос не похожи на проповедников, пророчащих спасение. Вскакивая на ноги, я спрашиваю:

— Рабби Лоса не приходил, так?

— Еще нет, — отвечает священник.

— А Фарид?