Ольга Михайлова: Воздаяние

Да, дело было абсолютно безнадежно. Марескотти никуда не выходит без оружия и вооруженной до зубов охраны, к нему просто не подойдешь на длину клинка, и ему ли, привыкшему перебирать четки, в самом-то деле, затевать подобное? Он бессилен. Даже если ему и дастся проникнуть в палаццо… Но как пробраться в дом? Нарядиться слугой?

Альбино, воткнув лопату в землю, промелькнул задворками храма и поднялся в ризницу. Здесь, в витражах, можно было увидеть себя в полный рост. Монах стянул с головы капюшон и остановился. Спустя минуту скептически поджал губы и покачал головой. Какая челядь? Глупо. Он не очень похож на братьев, скорее — на сестру, и узнать в нём Аньелло Буонаромеи сегодня трудно, но прикинуться простолюдином не получится. Выдаст и речь, и осанка, и руки, а между тем маска должна походить на лицо. Но даже и найди он эту маску, как уничтожить негодяя? Поднимется ли у него, Альбино, на это рука? Не остановится ли он сам в последнюю минуту, не желая обагрять руки кровью? Брат Септимий назвал его благодушным, мать — уступчивым. Альбино вздохнул. Да, он не любил споров и распрей, но мстителя не одушевить кротостью, только ненависть, яростная и одержимая, страстная и исступленная, способна воспламенить его. Но его душа была душой ушедшего от мира, и никакой ненависти в ней не было. Все эти мысли вертелись горестной чередой в голове Альбино и так истомили его, что даже братия заметили его печаль, однако все знали, что он похоронил мать, и не искали иных причин его уныния.

Через две недели после похорон Альбино решился поговорить с братом Гауденцием. Келарь нравился ему спокойной рассудительностью и всегдашним покоем духа, совет брата, надеялся он, укрепит его. Они встретились в саду на вечерней заре, и Гауденций выслушал своего молодого собрата спокойно и безмятежно, порой поднимая на него темно-карие глаза и тут же опуская их в землю, а выслушав все — погрузился в долгое молчание.

— Как мне быть? Я есть не могу, я спать не могу, я молиться не могу. И простить не могу.

— Бог велит нам прощать обиды, Альбино, но это преступление. Преступлений Бог прощать не велит. В другие времена ты мог бы воззвать к закону, но сейчас закон в руках убийц. Однако послать тебя мстить — послать на смерть, — брат помрачнел и долго смотрел на серые облака, окутывавшие пеленой последние закатные лучи. На налетевшем невесть откуда ветру затрепетали и стали осыпаться розовым снегом цветущие ветви миндаля. Гауденций стряхнул их с рукава и безрадостно проронил, — ненависть… неутолимая, беспощадная ненависть, и все с чего? Чад попойки, толстые губы злословящего развратника, дурные замыслы, греховные поступки, — и вот война между семьями, в ход идут ножи…Тебя оскорбили, ты убиваешь, ты убил, потом убивают тебя, вскоре ненависть пускает корни, сыновей баюкают в гробах дедов, и целые поколения вырастают из черной земли, унавоженной отцовским прахом, как зубы дракона, с мечами в руках… — Гауденций с тоской поднял глаза на Альбино, — но ты… Сердце мое потянулось к тебе, едва я увидел тебя, и многие братья говорили, что одна твоя улыбка умиротворяет любой гнев… Принцип «око за око» сделает весь мир слепым. Опомнись. Ты рожден ангелом, а не палачом.

Альбино растрогали душевные слова брата, он понял, что тот подлинно любит его, но покачал головой.

— Иногда и ангелы берут в руки меч, Гауденций.

— Ну, это только при конце света…

— У каждого свой Апокалипсис.

— Бог — мститель… и Он воздаст…

— «А если кто с намерением умертвит ближнего коварно, то и от жертвенника Моего бери его на смерть», — с досадой пробормотал Альбино слова книги Исхода, — этого тоже никто не отменял. Это не отмщение, это возмездие.

Гауденций бросил печальный взгляд на собрата, увидел его решимость, помрачнел, несколько минут размышлял, потом все же через силу со вздохом проговорил:

— Ладно, будь по-твоему. Запомни имя — Анна Фантони. Найдешь её на улице Сан-Пьетро, у старой церкви святого Августина, примерно в четверти мили к югу от Кампо. Это в Черепашьей контраде. Остановишься у неё.

Альбино растерялся.

— Но я не могу остановиться у женщины…

Гауденций досадливо хмыкнул и со скрытой издевкой проговорил:

— Для монаха сие похвально, но для мстителя излишняя разборчивость смешна и может выдать. В Сиене человек, шарахающийся от вина, притонов разврата и от женщин, так же странен, как девственница в блудилище. Что до Анны, это моя мать, в миру я Джильберто Фантони. Матери под семьдесят. Назови ей мое имя, и она приютит тебя. Ещё… — Элиджео Арминелли и Камилло Тонди. Я не видел их много лет. Один был писцом в книгохранилище Пандольфо Петруччи, второй тогда же работал секретарем у Пикколомини. Не знаю, что с ними стало, но если встретишь их — приглядись, может, кто-то из них поможет тебе, тогда, в юности моей, это были порядочные люди. Постарайся пристроится в библиотеку или секретарем к какому-нибудь духовному лицу, — Гауденций вздохнул, — и, наконец, Франческо Фантони… Мой родной братец. Чёртов шут, посмешище сиенской знати, распутник и пьянчуга, позор рода. Мать жалуется в каждом письме. Но если выхода не будет, — вспомни и о нём. Не всё же он пропил, надеюсь… — Альбино заметил, как потемнел и насупился Гауденций. — Ещё помни, что недоверчивость бывает пороком глупца, а доверчивость — слабостью умного. Равный порок — верить всем и не доверять никому, только первый благороднее, а второй — безопаснее. Не торопись. Смотри, слушай, наблюдай. Я буду молиться о тебе, брат мой.