Шарль Эксбрайя - Жвачка и спагетти

– Может быть, господин директор, вы могли бы направить синьора Лекока к комиссару Тарчинини?

Алессандри чуть не спросил секретаря, не рехнулся ли тот, потом соль шутки дошла до него, и он просиял:

– Замечательная мысль, Бертоло! Синьор Лекок, я прикреплю вас к комиссару Тарчинини, нашему лучшему следователю. Вид его может вас удивить, так как я сомневаюсь, чтобы ваши полицейские хоть сколько-нибудь походили на Тарчинини, но не судите по наружности. Этот парень дьявольски хитер, и я думаю, он лучше всех сможет ввести вас в курс дела.

Директор снял трубку, вызвал контору Тарчинини и предупредил, что направляет к нему американца с солидными рекомендациями и что тот будет находиться при комиссаре столько времени, сколько найдет нужным, чтоб составить мнение о работе веронской полиции. Тарчинини выразил свое восхищение, и Алессандри поручил посыльному проводить синьора Лекока к комиссару. Когда дверь за посетителем закрылась, Эммануэле Бертоло фыркнул:

– Если позволите такое вульгарное выражение, синьор директор, вот будет потеха!

– Позволю, синьор секретарь, тем более что вполне разделяю ваше мнение!

И оба разразились смехом, который, поскольку дело было в Италии, пробежал всю восходящую и нисходящую гамму без единой фальшивой ноты.

Войдя в контору Тарчинини, Лекок приостановился, спрашивая себя, не жертва ли он галлюцинации. Едва он переступил порог, как невысокий толстяк с курчавыми волосами, с торчащими нафабренными усами, с огромным перстнем с печаткой на правой руке, с кольцом, украшенным ярким камнем, на левой, одетый в изысканнейший черный костюм, строгость которого умерялась белизной пикейного жилета, обутый в ослепительные лакированные туфли с гетрами незапятнанной же белизны, в пышном галстуке, сколотом чудовищной подковой, на которой сверкали три-четыре жемчужины, и в тугом воротничке поспешно поднялся из-за конторки, чтобы кинуться к нему с распростертыми объятиями, хлопая по плечам, пожимая руки с таким волнением, восторгом, воодушевлением, что Сайрус А. Вильям испугался, как бы этот шут не вздумал его поцеловать. Холодным, строгим голосом бостонца, блюдущего британский этикет, он осведомился:

– Комиссар Тарчинини?

– Весь к вашим услугам! Для меня величайшая честь и радость принимать вас, предложить вам мою дружбу и торжественно заявить: вы можете во всем рассчитывать на вашего друга Тарчинини, который отдаст за вас жизнь, если в этом будет необходимость! Сигару?

– Спасибо, я не курю.

– Как, неужели? Мне говорили, что американцы эксцентричный народ, но... не курить! Как же вы коротаете время?

– Мы работаем, господин комиссар.

– Да; ведь я тоже работаю, но это не мешает мне курить! Ладно, в конце концов, дело вкуса, а? Садитесь, прошу вас!

Лекок был чуть ли не перенесен в кресло перед столом, а хозяин вернулся на свое место. Пока комиссар раскуривал сигару, американец пользуясь паузой, представился:

– Меня зовут Сайрус А. Вильям Лекок.

– Я знаю, знаю...

– Вы меня знаете?

– Виноват?

– Я имею в виду – вы слышали обо мне до нашего знакомства?

– Я... нет. А должен был?

– Дело в том, что я написал несколько работ по уголовному праву...

– О, я, знаете, кроме наших поэтов и Шекспира, мало что читаю.

– Но я не думаю, чтобы поэты или даже Шекспир могли оказать вам большую помощь в расследовании преступлений?

– Ошибаетесь, синьор, ведь мотивом преступления почти всегда бывает любовь. Мы живем, чтоб любить, быть любимыми или страдать от несчастной любви, а здесь – более, чем где-либо!

– Почему?

– Как почему? Потому что это Верона!

– Ну и что?

В первый раз комиссар выразил замешательство.

– Так ведь Верона...

Непонимание американца смутило Тарчинини, и почти шепотом он сказал: