Бенджамин Стивенсон - Каждый в нашей семье кого-нибудь да убил

Вот что я знаю точно. Напарник водителя-полицейского, сидевший на месте пассажира, вылез из машины, зашел на сервисную станцию и три раза выстрелил в моего отца.

Я знаю это точно, потому что тот же полицейский подошел к моей матери на официальных похоронах с огромным куском торта и сказал: «Я покажу вам, куда попал. – Мазнул испачканным сливками пальцем по ее животу и прорычал: – Вот сюда. – Потом, завершая липкую спираль на ее бедре, добавил: – Сюда. – А потом шмякнул остаток торта ей в центр груди со словами: – И сюда».

Мама не дрогнула, но я помню, что услышал, как она, когда коп вернулся в кружок своих приятелей, хлопавших друг друга по спинам, шумно выпустила через нос задержанный в груди воздух.

Боюсь, это один из трюков, которыми пользуются писатели. На тех официальных похоронах прощались не с моим отцом. А с человеком, которого он убил. Мама сказала: мы должны пойти, потому что это правильно. Она сказала, что там будут телекамеры и о нас будут говорить, если мы там появимся, но еще больше разговоров начнется, если мы не сделаем этого. И тогда я узнал, что такое быть изгоем. Я был теперь не я. Не только на похоронах, в школе тоже. И позже, когда мне пришлось рассказывать о своем детстве девушке, с которой я встречался. И потом, когда я не хотел рассказывать девушке о своем детстве, а она все равно меня загуглила. (Эрин со своими душевными травмами, нанесенными склонным к насилию отцом, стала одной из первых, кто понял меня на этом уровне.) Однажды детектив из Квинсленда десять часов ехал в Сидней только для того, чтобы обвинить Каннингема в нераскрытом нападении, произошедшем в его дежурство. Мне в то время было шестнадцать, и я ни разу не покидал пределов штата. Догадываюсь, что после испытанного унижения обратный путь на север показался этому парню очень долгим: мало того что его главный подозреваемый, как выяснилось, был подростком без водительских прав, так Марсело еще посоветовал ему засунуть свой неизвестно где откопанный анализ волос себе в зад. Я вот о чем: наша фамилия попадает в список даже в таких сомнительных случаях, как сходство волос (не принимается в суде с 1990-х по основательной причине), и может даже быть подчеркнута. Как в тот раз, пару десятков лет спустя, когда детектив Макмаффин держал меня в камере для допросов и не верил ни единому моему слову. Я больше не был Эрнестом Каннингемом. Я стал «его ребенком». Моя мать превратилась в «его вдову». Наша фамилия играла роль несмываемой татуировки: мы были родственниками убийцы копа.

Мать стала для нас законом. Она не любила полицию, мы тоже. Думаю, Марсело понравился ей сперва потому, что защищал как адвокат мелких жуликов вроде моего отца и при этом относился к закону без уважения, отыскивая в нем лазейки и возможность смухлевать. Корпоративное право – это следующая ступень в эволюции надувательства: те же преступники, только ездят на более дорогих машинах. Даже теперь тень отца нависала над нами, и если бы мы столкнулись с городским копом, а не с полицейским Последнее Прибежище, которому пришлось иметь дело с покрытым пеплом трупом, я не сомневаюсь, мы уже были бы в наручниках. В качестве главных подозреваемых.

Теперь вам известно, как умер мой отец. Накачанный чем-то (рядом с его телом нашли шприц), он попытался ограбить автозаправку ради нескольких сот долларов. Согласен, я кретин, что закопал это в десятую главу. Но я поместил рассказ об этом здесь по причине его важности. И решил, что вам следует знать, как мы научились понимать, что такое быть Каннингемом: замыкаться в себе и защищать друг друга. За завтраком София почувствовала, что для нее эта дверь закрывается. И даже я, образцовый изгой, с прохладцей вступился за нее, все еще силясь одной ногой остаться в кругу своих. Так мы обычно действовали. Пока той ночью, на затянутой паутиной поляне, я не заметил в глазах своего брата отблеск отцовской натуры и не попытался убежать от этого как можно дальше.

Non fueris locutus … Остальное я забыл.

На крышу вело полдюжины пролетов скрипучей, покрытой потертым ковром лестницы. Проходя мимо этажей, я заглядывал в коридоры: кажется, на каждом было по восемь комнат. У меня имелось несколько причин делать это. Первая: я хотел оценить примерное количество постояльцев. Если в отеле сорок номеров и пара из них пустует, значит в нем живут от шестидесяти до восьмидесяти человек. Вторая: я хотел узнать, не обходит ли номера офицер Кроуфорд. Рядом с телом он выглядел немного растерянным, и я сомневался, что ему раньше приходилось заниматься расследованием убийства, но все же полагал, что он сумеет выстроить линию элементарного опроса свидетелей. Наличие трупа требовало хотя бы минимальных безотлагательных действий, так я думал, однако Кроуфорд, судя по всему, никуда не спешил. Учитывая, что за завтраком столовая полнилась перемалыванием слухов, а не была погружена в угрюмое молчание, я продолжал теряться в догадках: знает ли кто-нибудь погибшего мужчину и беспокоится ли о нем хотя бы один человек? Третья: у меня всегда была привычка совать нос в номера отеля во время уборки, мне попросту нравилось смотреть, что там внутри. Бывало, я возвращался в номер к Эрин и рассказывал ей, что в комнате напротив кровати стоят с другой стороны, телевизор висит на стене, а занавески на окнах не такого цвета, как у нас. Вроде бы глупость (давай, редактор, вычеркни этот кусок, попробуй), но спросите себя, случалось ли вам проходить мимо открытой двери в отеле и не заглянуть внутрь? Это невозможно.