Евгения Чуприна - Орхидеи еще не зацвели

— И что же? Этот американец носил малиновые галстуки с желтыми носками?

— Как минимум-с. И при этом костюмы бодрых расцветок. И еще он носил усы такого странного оттенка, точно их полоскали в абсенте-с.

— Боже мой! Продолжайте!

Взволнованный камердинер прошелся по комнате, как герой мелодрамы, и тряпка, сжатая в его руке — он хотел протереть пыль на завитках рояля — казалась промокшей от слез. Но как ни был он взвинчен, какие атлетические мыши в его душе ни готовились ко всемирной олимпиаде по диким прыжкам, речь его сохраняла ту почтительную чопорность, с которой Шимс имел обыкновение обращаться к представителям английской аристократии вроде Альберта Вустона.

— Гардероб не причинял моему брату особых огорчений-с, — поведал мне он, окинув свою семейную драму отрешенным взглядом Шекспира, — ведь все понимают-с, что если джентльмен приехал из Америки, то нельзя мерить его общей меркой-с. И всякая мерка мала-с. Особенно в районе талии-с. Порою, брата изумлял спектр оттенков костюма его нового хозяина, но он мог утешаться хотя бы тем, что, будучи дворецким, он избавлен от необходимости появляться с ним в обществе приличных людей, которые никак не могли бы проникнуть в усадьбу до тех пор, пока она принадлежит данному владельцу. Однако когда дело коснулось самих основ взаимоотношений между джентльменом, владеющим усадьбой, и джентльменом, находящимся в услужении-с…

— Неужели, — спросил я сдавленным голосом, не в силах поверить в такую отвагу и низость, — он дошел до того, чтобы говорить грубости твоему брату???

— Увы-с, — Шимс скорбно поджал губы, похожий на спартанскую лягушку, оскорбленную в лучших чувствах, весь гордость и терпение. — Этот американец усвоил привычку подзывать моего брата возгласом «Эй ты, петух английский, поди сюда»-с.

— И он, будучи твоей копией, откликался??? Уж не говорю, что он понимал, кого именно зовут, ведь это совсем не очевидно…

— Как правило-с, он понимал и откликался. Кроме того, хозяин ввел унизительную систему штрафов, из-за которой у брата возникали конфликты с беременной супругой-с, которая, к слову сказать, неудачно разрешилась от бремени и покинула его, когда известный вам поступок обнаружился. Днем бедняга терпел своего хозяина, а вечером выслушивал советы молодой супруги, как правильно себя вести, чтобы впредь избежать взысканий. Сюда бы следовало добавить пару крепких выражений-с.

— Я добавлю их мысленно.

— Благодарю-с. И наконец, ситуация сгустилась настолько, что потребовала решительных мер-с.

— Конечно! Если в речах покойного фигурировали мерзости, оскорбляющие патриотизм всякого британца и подрывающие основы национального благополучия, как вышло, что суд присяжных не вынес оправдательного вердикта, и ваш брат не был освобожден из-под стражи прямо в зале суда? Ведь нельзя же радостно улыбаться, когда сына Англии сравнивают с пе… певчей подобной птицей, не хочу ее поминать всуе. Тем более, когда это делают американские продюсеры, которые об этом могут судить лишь по исполнителям главных мужских ролей в своих фильмах. Я так и вижу вашего брата шествующим вдоль шеренги присяжных, и каждый с чувством пожимает ему руку, дружески хлопает по спине и называет опорой отечества.

— Мой брат-с не пожелал прилюдно оглашать эту информацию из почтения к отечеству-с.

— Боже мой, как грустна жизнь.

— Более чем-с. Более чем-с. Его посадили в железную клетку-с, и отнюдь не потому, что он та или иная птица, и не все, кто его бил на прогулках, были заключенными-с.

— Достойного человека и патриота отправляют в тюрьму, в то время как гнусные хулители святынь разгуливают на свободе.

— Слава богу, они уже больше не разгуливают-с. Точнее, разгуливают, но не в полном составе. Их ряды понесли серьезную потерю-с.

— Это отлично, Шимс. Хочется верить, что наша старушка Англия может за себя постоять, не вступая в войну.

— Кто-то звонит в дверь-с.

— Вот черт. Это Генри ломится к обеденной кормушке. Что же делать с яичницей?

— Я задержу его, ничего. Доедайте-с.

И явив таким образом дух феодальной преданности, Шимс пошел заклинать Баскервиля, готовый применить любые средства вплоть до азбуки для глухонемых аспидов. Но если кто-нибудь думает, что Альберт Вустон остался в постели вяло доедать яичницу, уподобившись овощу, пассивно поглощающему на своей грядке в должный срок надлежащие удобрения, тот глубоко заблуждается. Потому что в жизни Вустона произошла перемена. Он уж не тот, что был раньше. Нечто прекрасное вошло в его судьбу. Еще вчера он был бессмысленным нюхателем лондонского смога и праздным метателем денег и дротиков в клубе «Дармоеды», но сегодня он — человек, существование которого озарено великой целью и облагорожено творчеством. Ведь романы, тем более их высшая, детективная разновидность не возникают сами по себе. Они не самозарождаются в мозгу, подобно плесени в банке с вареньем, а являются плодом ума холодных наблюдений и сердца горестных замет. Другими словами, писатель их черпает из толщи жизни, а это никак не возможно осуществить, если черпающий сам не находится в упомянутой толще, и эта толща недостаточна толста.