Марина Воронцова - Подлянка, сэр!

Арнис Борисович провел нас в огромную светлую комнату с шестью окнами.

— Сейчас, — пробурчал он, открывая старинный секретер. — Вот, документы о купле-продаже метра. Теоретически, конечно, можно предположить, что суд вам этот метр присудит… Хотел бы я на это посмотреть! Ха!

Внезапно мне припомнились яркие объявления в бесплатных газетах, один сюжет, что показывали по телевизору, и тут же осенила догадка.

— Вы торгуете пропиской!

— Я торгую жилплощадью, — строго поправил меня Цыцкис. — Это не одно и то же, — и, скорчив необыкновенно жалостливое лицо, сообщил: — Да и то ради искусства. Я ведь поэт. Возможно, один из последних. Увы, ураган московского мещанства вскоре сметет последние ростки культуры в нашем городе. Кстати, как вы относитесь к Москве?

Он поджал губы и пристально на нас уставился. Я поняла, что надо соврать, дабы разговор продолжался в благожелательном тоне. Но простодушная Мария Гавриловна нюансов не разумеет.

— Я Москву люблю, — мечтательно вздохнула она. — Там все такое белое, широкое, блестит! Прямо смотришь, и душа радуется. Люди все говорят громко, коротко и по делу. Не то что…

Тут мне пришлось наступить Маше на ногу. Вместо рокового «вы» она ойкнула и толкнула меня:

— Вера, ты чего? Смотри, куда ступаешь! Чего мнешься? В туалет тебе, что ли, надо?

— Нет, спасибо, — пискнула я, глядя на смертельно оскорбленного в лучших патриотических чувствах Цыцкиса. Мне лично кажется, что различия между Питером и Москвой склонны преувеличивать и каждый город по-своему хорош, но у поэта, очевидно, иное мнение. — Может, вы нам что-нибудь прочтете? Так давно не видела живого поэта!

И восторженно всплеснула руками. Цыцкис капризно наклонил голову и протянул, с сомнением глядя на Машу:

— Ну не знаю… Вряд ли вы будете в состоянии оценить… Хотя, если рассматривать это как культурную прививку, почему бы нет? Возможно, мне удастся немного очистить ваше сознание от пошлости. Входите.

И широким движением распахнул перед нами дверь.

— Внутри я до сих пор ощущаю себя юным эллином, случайно заброшенным в этот жалкий отрезок человеческой истории, — печально сообщил нам Арнис Борисович, роясь в допотопном секретере.

Мой взгляд невольно скользнул по чахлой фигуре Цыцкиса.

— У вас могучее воображение, — пробурчала Маша, которой, видимо, пришли те же мысли.

— Как у всех поэтов, у всех певцов красоты, — скромно согласился с ней Арнис Борисович.

Ожидая, пока хозяин найдет свои вирши в недрах бюро, Мария Гавриловна озиралась по сторонам. И, видимо, для поддержания беседы, задала очередной убийственный вопрос:

— Вы печатаете свои стихи на деньги от продажи прописки?

Цыцкис метнул глазами молнии.

— Я?! Слава богу, нет. Вижу, вы люди девственные, — нахмурился он.

Маша, поперхнувшись, заметила:

— Вообще-то у меня взрослая дочь…

— Девственные в культурном плане, я имел в виду, — строго одернул ее Арнис Борисович. — Хотя… — он чуть скривил губу, скользнув взглядом по нашим лицам. — Не удивился бы, — и сально ухмыльнулся. — Ну да Бог с ним. Садитесь. Так и быть, прочту лекцию: кто есть кто в современной поэзии.

— Что вы! Мы не можем потратить… то есть отнять у вас столько времени! — запротестовала я. В памяти сразу всплыл кошмар третьего курса библиотечного факультета. — Может, вы лучше посоветуете какую-нибудь литературу? Нам так неловко отнимать у вас время! И потом, Светлана Рябикова…

— На культуру времени не жалко! — топнул ногой Цыцкис. — Садитесь!

Пришлось сесть.

Лекция немного напоминала «говорильное шоу», что ведет наш министр культуры. Вначале Цыцкис обрушился на государство, туманно намекнул о заговоре и обругал народонаселение постсоветского пространства за отсутствие художественного вкуса. Обвинительные пассажи вроде: «Вы! Променяли высокую поэзию Зинченко и Ерохина на содомские завывания Ярослава Могутина!» сыпались на наши головы, как молнии Зевса. Мы с Машей не знали, куда деваться. Возможно, я смогла бы как-то оправдаться от имени российского народа, если бы имела хотя бы отдаленное представление, о ком идет речь!

Арнис Борисович постепенно перешел от культурологии к своей жизни:

— Почему я должен вкалывать, если труд как состояние души и тела чужд мне? — задал он нам вопрос и сам же на него ответил: — Да потому, что нынешняя власть не в состоянии даже понять, что все пройдет, а мои стихи останутся в вечности! И ее, эту власть, запомнят такой, какой живопишу ее я! Да где же эта сра… извините, чертова тетрадь?!