Даниэль Пеннак - Людоедское счастье

В кадре толстая задница Бастьена, который, ворча, уходит.

– Тео, ну почему ты не хочешь отослать карточку в полицию?

Он переносит всю злость на меня и, еле сдерживаясь, чтобы не послать меня подальше, спрашивает:

– Ты газеты иногда читаешь?

– Последняя была та, где на первой полосе фотографии Леонара.

– Так вот, тебе повезло – ты ухватил первый выпуск. А второй уже изъят.

– Изъят? Почему?

– Семья покойного подсуетилась. Вторжение, понимаешь, в частную жизнь. Позвонили куда надо, и через два часа все экземпляры были изъяты из продажи. После чего они подали в суд на газету и сегодня утром выиграли процесс.

– Так быстро?

– Так быстро.

Неслышными шагами подкатывается толстый Бастьен, и на столе возникает порей в уксусе.

– Хорошо, но какая связь? Почему ты все-таки не хочешь отдать карточку?

Он смотрит на меня как на полного идиота.

– У тебя в голове сельдерей в горчичном соусе или что? Бен, ты что, не понимаешь, что эти лощеные гады могут все? Один телефонный звонок – и пожалуйста, полиция конфискует газету, которая решилась напечатать фотки этого козла, дрочащего в кабине. (Это-то ты, надеюсь, понял, что они изображают, эти снимки?) Затем иск, суд, и газета платит по максимуму. А теперь, по-твоему, что произойдет, если я пошлю карточку легавым?

– Они замнут дело.

– Правильно, указание сверху – и все. Ты, я смотрю, еще что-то соображаешь. Хочешь, расскажу, что будет дальше?

Он внезапно наклоняется над столиком, и кончик его галстука оказывается в тарелке.

– А будет вот что: заполучив это бесценное доказательство, легавые сообразят главное – мотив преступления. До сих пор они воображали, что имеют дело с психом, которому все равно, кого убивать. А теперь они будут знать. Будут знать, что существует кодла изуверов-сатанистов, которая когда-то устраивала—а может, и сейчас устраивает! – свои изуверские тусовки с пытками, человеческими жертвами и всем прочим, причем в жертву приносятся дети, не кто-нибудь, а дети !

Он теперь возвышается передо мной, опираясь кулаками о стол, вывернув локти наружу, и его галстук, как стоящая в воздухе веревка факира, вздымается из тарелки к шее. Он стоит в позе человека, орущего от бешенства, и шепчет, шепчет со слезами, дрожащими на краях век.

– Галстук, Тео, вынь галстук из тарелки, сядь…

– И сразу же легавые поймут остальное: кто-то выследил этих изуверов и теперь последовательно ликвидирует, одного за другим. И он их всех пришьет, если полиция будет сидеть и хлопать ушами. Вообще-то менты были бы скорее довольны, если б этот мститель сделал за них основную работу. Но, понимаешь, полиция – это государственное учреждение, она должна действовать. И еще одно: эти деятели из полиции – они все же люди, такие же мужики, как ты и я (ну, может, не совсем, как я); у них есть свое человеческое любопытство, любопытство , Бен: надо же посмотреть, как устроены эти гады-детоубийцы, постараться понять! И они отдали бы, наверно, лет по десять своей пенсии, чтобы ущучить хоть одного, понимаешь, хоть одного! И как по-твоему, что они с ним сделают, с этим чудом спасшимся людоедом?

– Засунут куда подальше на всю оставшуюся жизнь.

– Абсолютно точно.

Он садится, снимает галстук и тщательно его складывает.

– Абсолютно точно. Засунут так далеко, что никто никогда ничего о нем не услышит, без суда – спорим на что хочешь! – без всяких там глупостей, прямо в какую-нибудь спецтюрягу. Потому что нельзя же допустить, чтобы такие люди, как эти Леонары, у которых такой замечательный телефон, оказались втянуты в такую некрасивую историю!

– Хорошо, а родители детей?

Долго, очень долго Тео смотрит на свой порей в уксусе, как если бы это была самая трудно поддающаяся определению вещь, которую он видел в жизни. Затем спрашивает задумчиво:

– По-твоему, Бен, что такое сирота?

(Немедленно у меня в голове слова песенки: «У него и папы нет, у него и мамы нет…»)

– Ты прав, Тео, это ребенок, которого никто не станет искать.

– Да, мсье.

Как он уставился на этот свой порей!

– Да, Бен. Но при этом сирота – это еще сама доверчивость. У него одно на уме: найти кого-то в жизни, и он идет за добрым дяденькой, который дает ему конфетку. А эти дяденьки как раз обожают сирот.

Какая-то в нем чувствуется напряженность, как будто он очень старается не думать об этих вещах больше, чем говорит. Короче, образ человека, который борется с навязчивыми образами.

Он осторожно щупает ножом свой порей, как будто это какое-то непонятное существо, только что умершее или еще не родившееся.