Дарья Донцова - Кекс в большом городе

– Да.

– Можешь прочитать имя автора?

– Карл Баумгарт, – озвучила я.

– Верно, а название?

– «Майн Кампф», в переводе «Битва» или «Мое сражение», надо же, книга Адольфа Гитлера называлась так же.

– Гитлер родился в прошлом веке, – бесстрастно ответила Устинья, – а Баумгарт жил давно, и писал он о борьбе зла с добром. Издание сильно подпортила вода, вот часть слов и размыта. Бери листы и переписывай на них текст, очень аккуратно, восстанавливая то, что пропало.

– Но я могу не понять лексику!

– Словари есть, целая полка.

– Том такой толстый, а я всего на пару дней приехала!

Устинья прижала подбородок к груди.

– Сколько сделаешь, пока у нас живешь, все матери Пелагее помощь, а то она сокрушается: болею, труд не движется. Вон страничка заложена, с нее и начинай.

Я кивнула и хотела сесть, но тут заметила слегка удивленный взгляд Устиньи и, мигом вспомнив лекцию бабы Кати, сказала:

– Благословите на работу.

– Начинай, помолясь, – кивнула Устинья и испарилась.

В полночь, ворочаясь на немилосердно жесткой лежанке и пытаясь хоть чуть согреться, кутаясь в застиранную тряпку, выполнявшую здесь роль одеяла, я хорошо поняла, что ни при каких условиях не сумею стать монахиней. Сегодняшний день тянулся жвачкой, подавляющую его часть я провела в библиотеке, пытаясь разобрать немыслимый текст. Утешало лишь одно: на скотном дворе работа явно тяжелей.

Покормили меня два раза, обед дали в районе часа. В библиотеку пришла хмурая девушка, похожая на ворону, и велела:

– Пошли в трапезную.

Совершив путь по бесконечным коридорам, я очутилась в комнате, где за длинным столом сидело множество женщин, молча хлебавших некое варево из алюминиевых мисок. Устиньи среди них не было, впрочем, других монахинь тоже, лишь во главе стола восседала толстая баба в черном. Мне выдали порцию то ли каши, то ли супа, два куска хлеба и стакан компота. Пока послушницы наслаждались едой, толстая баба читала вслух книгу, я не понимала ни слова, но делала вид, будто поглощена историей.

Потом всех отправили в церковь, где состоялась молитва, к моей радости, быстрая, затем я вновь оказалась в библиотеке.

Ужин подали в восемь, от обеда его отличало отсутствие компота, желающие пить могли начерпать из ведра простой воды, затем снова служба, но на этот раз длинная до невозможности, просто изматывающая. Сначала, правда, действо меня заворожило, а слух поразило изумительной красоты хоровое пение, но позднее стало душно, множество горячих свечей нагрело воздух, еще тут витали разные ароматы, от которых закружилась голова. Примерно через полчаса стояния на одном месте у меня заломило спину, заныли ноги, к тому же «электорат» периодически падал ниц и бил земные поклоны.

Когда толпа впервые рухнула на каменные плиты, я даже обрадовалась возможности сменить позу, но потом поняла, что стоять на жестком полу на коленях еще хуже, чем на своих двоих.

В общем, когда нас благословили спать, я еле-еле доволоклась до кельи.

– Притомилась? – зевая, поинтересовалась Маша.

Я кивнула.

– С непривычки всегда так, завтра легче пойдет, – заверила соседка, – давай, не сиди, в четыре вставать.

– Во сколько? – вздрогнула я.

– В четыре, – спокойно повторила девушка.

– Зачем в такую рань?

– А как иначе? – удивилась Маша. – Одеться надо, умыться, службу отстоять.

– Службу! – я пришла в окончательный ужас.

– Да, – закивала Маша, – завтра тут много чего будет, правда, в районе десяти.

– А именно? – полюбопытствовала я.

– Усопшего сегодня привезли.

Мне стало совсем неприятно.

– Мертвого?

– Да уж не живого, – вновь зевнула Маша, – отпевать будут, сама матушка Феофания петь станет. Эх, надеюсь, всем послушать дадут!

– Что за нужда на чужих похоронах присутствовать, – фыркнула я, – вот забава! Веселей некуда.

Маша стала медленно расшнуровывать свои чемоданообразные ботинки.

– Не знаешь ты ничего, – в конце концов сказала она, – из Москвы усопшего доставили, какой-то он великий, уж и не пойму кто. Может, ученый или писатель!.. Завтра такое будет! Мне Ксения нашептала…

– Кто?

– Ну девушка, которая тебя в трапезную водила, – пояснила Маша, – она сирота, при обители живет. Вот Ксения и набормотала! Такого, говорит, и не упомнить. Галерею открыли! Всю! Во как! До единой комнаты вымыли!

– И что странного в уборке? – продолжала я недоумевать.

Маша вытянула из сумки что-то похожее на холщовый мешок и, расшатывая его, зашептала: