Хелена Секула - Туз пятой масти

Я представила себе рожу адресата с улицы Лафайетт. Ждет он, ждет сувенира из Варшавы, получает – а там фига с маслом! Вот обалдеет-то! Жалко, я не увижу.

Ну хорошо, а с дурацким трефовым тузом что делать?

Тот, в Париже, получит полные колоды, но и в картах, что остались у нас, должен быть туз.

Надо немедленно где-нибудь раздобыть точно такого же трефового туза!

Прокрасться к Омеровичу и стибрить одну из приготовленных карт? Он тут же спохватится, потому что работа эта ювелирная, не ширпотреб.

Я уже погружалась в черное отчаяние, как вдруг меня осенило. Пиноккио! Только он меня спасет! Конечно, Пиноккио! Как это я про него забыла!

Зовут его Стефан, но мы прозвали Пиноккио, потому что он ходит точно так же, как деревянный человечек, и такой же симпатичный.

Пиноккио всегда был странный, а в старших классах у него проснулся талант художника. Рисование стало его великой страстью, и с годами эта страсть не проходила. Наоборот, перешла в хроническую стадию.

Он самозабвенно учил историю искусства, в этой области стал настоящим эрудитом, а физику от химии не отличал и огребал двойки по полной программе. Отчего провалил экзамены на аттестат в прошлом году, и тут началась трагедия.

Родители очень хотели вырастить сына порядочным человеком, то есть инженером, а Пиноккио не мог быть инженером, зато мечтал закончить художественный лицей и сдать в Академию искусств.

Конфликт протекал весьма бурно, и Пиноккио ушел из дома. Его предки не стали удерживать наследника, полагая, что блудный сын в конце концов наберется ума-разума и вернется с раскаянием. Пиноккио оказался человеком железным и не вернулся.

Мы, его друзья, считали, что общество, может быть, и лишилось скверного инженера, но получило надежду обрести незаурядного художника.

Пиноккио кочевал по приятелям, часто жил и у нас. Здесь ему было спокойно, никто не отравлял существования, вот он и рисовал целыми днями: на листах ватмана, даже на газетах, если не хватало денег на бумагу. Но он был человеком гордым и никогда не принял бы денег, если сам их не заработал.

Пиноккио не был исключением. Я приводила в дом разных «квартирантов», и мои предки относились к ним с неизменным дружелюбием. У них есть редкостная для родителей черта: мать и отец всегда с пониманием относятся к полосам неудач в жизни молодого поколения. Для них поиск себя самого и оригинальности во внешнем виде или образе жизни – естественное явление, закон природы.

Поэтому я дружила с очень разными ребятами и девушками. В основном это все-таки были парни, кто старше, кто моложе меня. Не самые лучшие ученики и отнюдь не пай-мальчики. Некоторые из «дурных семей», а не «сливки общества». Трудные, с шершавым характером, но мыслящие и тонко чувствующие.

У нас их никто не пиявил и не терзал нравоучениями. Никто не задавал трудных вопросов, если сами бунтари не жаждали излить душу.

Может, именно за это доверие друзья так любили моих предков. Да что там любили, уважали их, и никто сроду не подложил им свинью!

В последнее время Пиноккио приютил какой-то художник, у которого была настоящая мастерская и прекрасные жилищные условия. Мужик оказался бескорыстным и не педерастом, как пара-тройка других, с радостью готовых опекать молодого питомца муз.

Я поехала на Старе Място.

– Пиноккио, спаси! – Я показала обрывки карты, не посвящая его в подробности.

Он внимательно рассмотрел рубашку, отметил даже вдавленную рамочку.

– Нужна точно такая же?

– Только не склеивай половинки, я сама это сделаю!

На следующий день я засунула в дубликат трефового туза сто долларов, края смазала клеем, а сверху навалила десять томов энциклопедии.

Покрытый лаком трефовый туз – неоценимый Пиноккио дал мне и лак! – на глаз ничем не отличался от остальных карт.

Обе фаршированные баксами колоды я положила на прежнее место, а подаренные Омеровичем засунула в папин багаж. Назавтра отец уехал в Париж.

Омерович пригласил меня на кофе в «Омар». Естественно, я этим воспользовалась. Пришла туда пораньше и первым делом наткнулась на того типа, Банащака. Он меня сразу узнал, издалека поклонился и пропал в подсобке. Выглянул оттуда, только когда появился Омерович.

Кавалер мой был не в своей тарелке. Его смущало присутствие Банащака, который подсел к столику какой-то женщины. Она бешено жестикулировала и украдкой посматривала в нашу сторону.

Прошло несколько дней, и мне стало казаться, что наш квартирант меня избегает. Может, занят?