Валерий Смирнов - Как на Дерибасовской угол Ришельевской

— И что бы ты там ни говорил, — нагло выкатывал глаза пьющий за счет Леонида критик, — в твоих работах налицо кризис. Это же смесь гиперреализма с натурализмом. Народ это… Словом, надо больше работать…

— Работать, — передразнил его Леонид. — Тридцать лет ты хвалил девушку с веслом, а теперь мне пену гонишь? Работать… Тебе надо тем веслом по кумполу дать… Может, тогда хоть сам поймешь, что пишешь. Козел очкатый…

— Ты сам козел, — попытался одеть очки задом наперед Охапкин, — и работы твои на козлов рассчитаны. И вообще… Одна козлота кругом.

Остальные художники отложили рюмки и вилки, прислушиваясь к творческому спору.

— Зато людям нравится, — ответил стандартной, применительно к любой ситуации, фразой Леонид. — А твои статейки… Я читал — хоть бы что понял. «Напряженные охристые тона подчеркивают излишнюю декоративность, придают импульс», — с удовольствием процитировал Леонид, бросив на критика взгляд, полный отвращения. — Сам ты козел… Всю жизнь задницы лижешь… Кто писал, что «Декамерону рядом нечего делать с „Возвраще…“ „Возрождением“»?

Напоминание о недавнем прошлом вывело критика из себя. Несмотря на отсутствие очков на носу, он бросил помидором в художника и попал. Леонид, в свою очередь, промахнулся. Собратья по кисти начали смеяться, заглушая звуки оркестра и рев солиста.

Леонид обиделся и уже через минут десять очутился на улице в гордом одиночестве. Вообще он был неплохим парнем, несмотря на слова критика Охапкина. И никогда не позволял себе унизиться до того, чтобы создать очередное эпическое произведение в честь шестидесятилетия славного Союза, сулящее официальное признание, долю заказов и банкет после присвоения очередного почетного звания. Естественно, что до перестройки к Союзу художников авангардиста Леонида никто бы не допустил, разживись он даже рекомендациями Микельанджело, Ван Гога и самого Герасимова. Однако и Леонид не слишком стремился попасть в компанию творческих личностей, которые с одинаковым удовольствием работали над образами Ленина, Сталина, Мао, Хрущева, Брежнева, Горбачева, той же «Девушки с веслом» и «Мужчины с кайлом».

Но когда в прошлом году одну из работ Леонида, которую, по словам трубадура перестройки критика Охапкина, «можно было повесить без ущерба для содержания вверх ногами», продал становящийся известным и на остальной шестой части света «Сотбиз», это тут же изменило мнение критика. Теперь он писал исключительно о «свежести и романтизме», хотя еще совсем недавно искал в картинах Леонида смысл потаенных приказов из-за бугра.

«Сотбиз» взял да и продал эту работу за 120 тысяч фунтов, и не деревянных рублей, а подлинных стерлингов. Отношение к постоянно оплевываемому творчеству художника до того резко изменилось, что он незаметно для самого себя пополнил ряды Союза художников.

Манеры поведения Леонид в связи с этим событием менять не собирался. А учитывая, как страна нуждается в валюте, — тем более. Пьет, как и прежде, без особой боязни. И не потому, что нечем, как когда-то, заплатить за услуги вытрезвителя, а оттого, что слишком много свободно конвертируемой валюты посыпалось на его буйную голову. Хотя, если бы не забота государства о социальной справедливости, этот золотой дождик мог бы превратиться в настоящий ливень. Но старым корешам-художникам, до сих пор так и не признанным, было глубоко и обстоятельно наплевать на это. Они любили Леню, независимо от того, продаются ли его работы на «Сотбизе» или, как в прежние времена, он меняет их на предметы быта с теми, кто, стоя в овировской очереди, шептал молитву «Отечество славлю, которое есть, но трижды — которое будет». Вот кто вывез горы авангарда. И ни один из них почему-то не клюнул на исторически проверенное и политически грамотное полотно типа «Леонид Ильич Брежнев читает „Целину“ труженикам Малой Земли».

«Ну, Охапкин, ну, сволота», — думал о критике изрядно набухавшийся Леонид, с трудом получив точку опоры у ближайшего дерева, предварительно испросив на это его согласия. Дерево не возражало. Оперевшись на него, художник пытался застегнуть пальто, но проклятые пуговицы постоянно норовили выскользнуть из рук и прыгали мимо петель. «Ничего, — бормотал Леня, пытаясь укротить одежду, — сейчас выйдут ребята, словим фару — и домой. А гада Охапкина с собой не возьму, козла. Наварил на мне больше, чем на покойном генсеке. Штук двадцать обзоров о его творчества запузырил всего… А теперь гавкает… Домой… Нет, лучше в мастерскую, дома начнутся непонятные вопросы».