Олег Сидельников - Нокаут

Мы заканчивали второй курс. Грянула война. Расписание болезней вроде не изменилось. Но оказалось, что командовать расчетом противотанковой пушки можно и в очках, и с плоской стопой. Я был счастлив. Лишь холодным камнем давила душу неизвестность: почему не беспокоят больше те, почему так долго держат «в резерве»?! И сердце неистово билось в когтистой лапе страха. А Сеня? Он совершил первый подвиг… Написал Наташе, будто бы нашел свою судьбу в образе смешливого санинструктора Гали Приходько. Он был слишком преданным другом.

…Мы окопались под деревушкой Гореловкой, притулившейся в излучине крохотной речки, скорее всего ручейка… Голое небо, палящая жара, а за речкой два десятка изб, опутанных колючей проволокой; тщательно замаскированные россыпи металлических жестянок, зараженных смертью; полузасохший кустарник с притаившимися дзотами и… гнетущая тишина, лишь изредка нарушаемая завыванием «рамы [5] «Рама» — фашистский двухфюзеляжный самолет-разведчик. », игривым и злобным посвистом мин и торопливой скороговоркой пулеметов, осыпающих трескучими проклятиями жизнь, счастье, солнце.

Мы и не предполагали, что сидим на бочке с порохом, в одной из точек невидимой кривой, тщательно выведенной на штабных картах, прогремевшей потом на всю планету.

Тишина. Безветрие. Зной. Голое белесое небо.

И вдруг раскололось небо. Визжа и неистовствуя от восторга, взвихрилась кровавая метель. Она обрушивалась с вопящими сиренами «Юнкерсов», вздыбливала иссохшую землю тысячами черных фонтанов, жадно глотая жизни.

Ограниченный представлением о великой битве ориентирами своей пушчонки, я видел лишь злобную гримасу собственного страха. А Сеня? Сеня видел близорукими глазами широкие горизонты… Да! Он их видел.

Вдруг тишина. Только стонущий запах полыни, вывернутой наизнанку земли, горелой стали и сводящий с ума мирный стрекот кузнечика. Я заметил его. Он сидел на былинке, выглядывавшей из-под клочка гимнастерки, на котором повис новенький полевой погон с тремя крохотными звездочками.

— Джуманазаров… старшой наш. Похоронить бы, — пошевелил сухими губами кряжистый усач Седых — ефрейтор, сибиряк-лесоруб. — Сволочи! Какого человека, однако, загубили! — Седых сплюнул, добавил, словно это единственное его только огорчало: — Похоронить нечего! Куда все девалось, однако? — и тихо, с надсадом матюкнулся.

Сеня принял батарею. Сделал это просто — взял и сказал:

— Из старших никого больше нет. Слушать мою команду.

И едва орудийные расчеты приступили к выполнению первых распоряжений нового командира, из-за пригорочка, упиравшегося в чахлый лесок, из-за изб с ревом, покрывающим вновь вспыхнувший орудийный грохот, выползло стадо невиданных чудовищ. Тупо поводя огромными хоботами, они ринулись на батарею. Это были «Тигры» — новые сверхмощные танки. Наши сорокопятки [6] Сорокопятки — сорокапятимиллиметровые противотанковые пушки. могли бить по их лбам целую вечность. Отрыгивая огнем, на нас ползла смерть. Память моя навечно фотографировала картину агонии батареи.

Пушчонки огрызались, люди деловито трудились. Подавать команды не было смысла: ими распоряжался грохот сражения. Расчет выполнял свой долг. И даже маленький неловкий солдатик в очках, изнуренный интегральными исчислениями, кандидат физико-математических наук, с истасканной в анекдотах фамилией Рабинович, не путался ни у кого в ногах, быстро и споро подавал длинные, золотящиеся гильзами снаряды.

И страх у меня прошел.

А «Тигры» ползли, ползли… На месте правофланговой пушки вырос столб дыма, у средней остался один Сеня, и она еще жила. Огромное чудовище уставилось на меня бездонным жерлом хобота и плюнуло огнем. Высоко в небо взлетело обутое в резиновую шину колесо… Мне некем уже было командовать! Оглушенный, лежал я на жухлой траве, равнодушно уставясь на скрежетавшую в двух шагах от меня серую глыбу стали, и вдруг, как во сне, увидел знакомую очкастую фигурку — маленький математик, нелепо размахивая левой рукой, гнался за «Тигром», как за нашкодившей собачкой. В правой руке он зажал связку гранат, на небритой щеке блестели капельки.

Он-таки догнал «Тигра». Он не стал соблюдать наставлений, он слишком любил вечно подтрунивавших над ним товарищей и в особенности усача-лесоруба Седых, чтобы помнить такие мелочи, как необходимость укрываться от осколков. Математик подбежал к «Тигру» и, словно оглушительную пощечину дав, исступленно треснул врага по широкой гусенице. Я ничего не понял и лишь подумал: «Ну, вот! А его хотели отправить в артиллерийское училище».