Малколм Прайс - Аберистуит, любовь моя

– Это не мой сын. Он был моим школьным приятелем; он погиб, когда мне было четырнадцать.

Бронзини поставил фотографию опять на стол с преувеличенным уважением.

– Должно быть, вы с ним были очень близки, если спустя столько лет вы храните его снимок.

– Полагаю, можно сказать и так. Хотя все гораздо сложнее. – Я не стал говорить ему, что Марти погиб, подняв мятеж на уроке физкультуры.

Бронзини воздел руку:

– Пускай так. Человек столь чувствительный, несомненно, поймет мои отцовские чувства. Мы говорим здесь о простой вежливости и порядочности…

– Я понимаю, мистер Бронзини, но я не могу открыть вам, почему меня хотел видеть Ллинос. Это вопрос чести. Как сицилиец вы, несомненно…

Папа Бронзини хрястнул кулаком по столу:

– Вы говорите со мной о чести и одновременно лжете мне!

Интересно, когда они пустят в ход дубинку. Я вдруг разозлился; кто они такие, эти дешевые гангстеры, чтобы вламываться ко мне в контору и учить меня манерам?

– Слушайте, мистер Бронзини! – рявкнул я. – Сочувствую вашей потере, но не стоит заноситься; мы оба знаем, чем вы и ваши парни промышляете в этом городе, так что не надо здесь мне читать нотации о вежливости и…

Дубинка врезалась мне в голову; в поле зрения влетел сноп искр, и комната опрокинулась набок. Я полежал боком на полу несколько секунд, а затем два громилы подняли меня и опять швырнули в кресло.

Тутти-Фрутти прыжком обогнул стол и заорал мне в лицо:

– Как ты смеешь не уважать сына нашей семьи? Он был хороший мальчик!

– Да ну? – заорал я, теряя от злости последние остатки здравомыслия. – Расскажи-ка об этом миссис Морган – ее перчатки тявкают каждый раз, когда она проходит мимо лавки мясника!

Дубинка опустилась снова.

Папа Бронзини вздохнул, затем медленно встал, легким мановением руки показывая, что собеседование окончено.

– Вы глупец, мистер Найт, – произнес он. – Вы еще пожалеете, что оскорбили нашу семью.

После их ухода я полежал некоторое время на полу, глядя на опрокинутую комнату, – до того злой, что поначалу даже не замечал, как у меня над ухом наливается крупная болезненная шишка. Зазвонил телефон, и я снова взобрался на кресло.

– Ну?

– Привет ищейкам!

– Амба?

– Вот, решила позвонить, узнать – ты как, не передумал?

– Насчет чего?

– Насчет напарника.

Я прижал трубку к щеке и ничего не ответил.

– Ты меня слушаешь?

– Слушай, Амба…

– Я знаю, ты думаешь, я еще ребенок и все такое, но, кажется, я знаю, кто за всем этим стоит.

– Послушай, Амба…

– Полиция в непонятках, но…

– Амба! – сказал я резко. В трубке на секунду воцарилось молчание. – Это не игра. Если тебе об этом что-то известно, ты должна сообщить в компетентные органы.

Она презрительно бзднула губами:

– Полиция! Если все оставить им на откуп, в школе не останется в живых никого.

– Это не игра, девочка.

– Пятьдесят пенсов в день. И все тут.

Я покачал головой:

– Обломись.

– Если вдруг передумаешь, я буду на Пирсе.

После заката вечер стал не прохладнее, а, напротив, жарче, и часов примерно до десяти люди, гулявшие по Набережной, потели сильнее, чем днем. По мере того, как нарастала жара, плиты мостовой, подобно цветам, распускающимся в сумерки, начали источать явственный аромат летней ночи. Своими оттенками такой букет на несколько дней осчастливил бы дегустатора вин. Тяжелые ноты жареного лука, разлитого пива, отчетливый привкус просушенных солнцем морских водорослей; а поверх этого – кокосовое масло, пот, растаявшее мороженое, дешевый лосьон после бритья и собачья моча. Эта вонь была неотъемлема от уличных фонарей, как благоухание хвои неотъемлемо от елочных гирлянд; запах, который в фотоальбоме души навсегда будет связан с тремя конкретными звуками: приглушенным рокотом волн, электронным перезвоном игральных автоматов и воем мараз-мирующихбаньши [19]– полицейскими сиренами.

В «Мулене» меня проводили за столик всего в двух рядах от эстрчды. Для меня тогда это ничего не значило, стол как стол, – так молодость ничего не значит для того, кто обладает ею безотчетно. Я понятия не имел, что безутешная армия обожателей Мивануи, сидевшая позади, за колоннами, вытягивая шеи, завидливо следит за моим продвижением.

Подошла Бьянка еще с одной девушкой:

– Привет, это Пандора!

– Панди! – объявила девица, протягивая руку. Она была очень маленькая – наверное, чуть выше пяти футов, симпатичная, в костюме судовой горничной. Я пожал ей руку: