Елена Кассирова - Кремлевский фантомас

Дышалось легче. Не так жарко. Летним вечером полупустая Москва прекрасна.

От метро, записано на бумажке, пятый дом.

На выходе, на лотке, Касаткин купил тортик.

Для верности Костя пошел пешком. Но корпуса тянулись и тянулись. Маленькая и большая коробки неравномерно оттягивали Касаткину руки. До пятого Костя еле дотянул.

Дзинь! И щелк. Борис Сергеевич открыл неожиданно, подойдя неслышно. Он был высок и сух. Ходил невесомо. «Оттяпали после лагеря всё, что можно, вот и легок на подъем», – с шипом и присвистом объяснял он.

Коридора не было. Костя тут же нырнул в полутемную от книг на стенах комнату и опустился в обшарпанное креслице шестидесятых годов, поставив на пол по обе руки тортик и коробку с книгами.

Еще в комнате была узкая кровать, как в пансионатах, и у окна письменный стол и стул.

Хозяин сел за стол, за которым сидел, хотя, судя по пустой поверхности, за столом он ничего не делал. Кусин давно ничего не делал. Говорили про него: он, как освободился в шестидесятых, так затих.

Борис Сергеевич Кусин учился с 51-го по 56-й на химфаке в Ленинграде, но писал прозу. А водился он с неофутуристами. Девушкам читал стихи знаменитого друга-кружковца Красилыцикова:

Мы, лирики и шизики,

обходимся без физики.

Кусина в университете не тронули. Хотя смирным он не был. На первом курсе он присутствовал при неслыханном деле: поэты в косоворотках и смазных сапогах сели в университетском коридоре на пол и ели тюрю. А кончая уже химфак, Кусин на ноябрьской демонстрации вместе с другими студентами развернул плакат «Руки прочь от Венгрии».

Кусин был лишь вызван и пуган.

Ребят посадили, а Борис бежал в Москву.

А там ни кола, ни двора.

В поисках твердой почвы Боря крутился в редакциях, попался Порфирьеву, тот взял над ним шефство, но напечатать его не успел – Кусин отправился наконец по этапу.

Вернулся Борис Сергеевич инвалидом и устал. Молодое прошлое как отрезало. Но комплекс провинциала Кусинстарик не изжил. Он уважал научную интеллигенцию и был демократом – в смысле говоруном и риториком.

Жил Борис Сергеевич один. Он не женился из больного самолюбия инвалида.

– Значит, вот, Костя, какие дела, – прошипел он.

– Да, такие, – пришлось ответить Косте вместо того, чтобы спрашивать самому.

– Ну, что, посадили их?

– Кого?

– Новых ваших русских. Потехина с Ивановым.

– Да разве ж убивали – они?

– Они, не они! Всё равно одна шайка.

– Какая шайка?

– Какая ж у нас шайка! Кремлёвская.

– Что вы, Борис Сергеич, – удивился Костя. – Вовка с Кремлем не связан.

– Не связан! – яростно зашептал Кусин. – А что бы он мог без них! Нахапали новые правители, теперь заметают следы.

– Но при чем здесь Роза с Паней?

– Язык у старух длинный. Ворчат они, народ воз­мущают. А народ за старух горой.

– Но Роза не ворчала.

– Ну, Паня. Она ж уборщица, всю ж подноготную видела. А с Розкой она делилась. Розку Паня любила. Небось, за твоей бабкой не ходила так.

– Вообще никак. Не захотела.

– Короче, смерть старухам! – просипел он, брызгая слюной. – Вон, и у тебя бабка ворчит, и соседки твои брюзжат, генеральша с дочкой.

– Лида с Маняшей – да, но бабка не ворчит, она еле говорит. Она после инсульта.

Костя автоматически отвечал, но на слове «инсульт» опомнился. Он пришел сам спрашивать, а сидит, как на допросе. Ишь, Кусин, старый конспиратор, хитрец.

– Борис Сергеич, я же принес вам порфирьевские книги. И тортик.

– Тортик, – зашипел Кусин, – какой еще тортик? Мои это книги, а не Порфирьева!

– Как – ваши?

– А так. «Большое время» – мой роман! Я написал! «Большое бремя». Порфирьев меня посадил, а роман напечатал под своим именем. Одну букву переделал. Да еще мне, гад, сказал: «Ты химик, вот и похимичь на химии». Я и химичил семь лет. Отхимичил себе всё на хрен.

– Зато сохранили честь, – сказал Костя.

– Много ты знаешь.

– Это все знают. Лучше химичить, чем подписывать позорные письма.

– Я и писать разучился.

– Слуцкий, как подписал против Борис Леонидыча, тоже разучился.

Кусин выпустил пар и приятно обмяк. Сосудистая краснота сошла с его лица и шеи.

– Чайку, что ль, – шепнул он. Слюной он уже не брызгал.

– А книги, Константин, забирайте. – Знать не знаю никакого Порфирьева. Я и к Розке-то ходил из мести. Она, как видела меня, так вспоминала, что муж ее – говно. Я его книг и на подтирку не возьму. Говном жопу не подтирают.

«Что же такое внутренний голос? – задумался Костя, волоча коробку с Порфирьевым обратно к „Чертановской“.