Фредерик Дар - Слепые тоже видят

Алмаз — самый крепкий материал, твержу я себе как безумный. Спотыкаясь, я бегу к заднему борту грузовика, залезаю в кузов и съеживаюсь за алмазной глыбой, пряча голову в углубление в камне. Ух, вроде получше. Я пытаюсь понять происходящее. На Землю напали марсиане? Что, правда, вы точно уверены? Тогда скажите! Честное слово, первый раз в жизни я даю вам такое право. А чем иначе объяснить этот феномен?

Я слышу, как вокруг истошно орут ребята. Это похоже на страшный, безысходный вой… Бог мой, какой кошмар! Как крики проклятых душ из ада! Вопли и брань! В них уже не страх и боль. В них — помутнение рассудка! Сумасшествие — тоже боль, друзья мои! Оно терзает плоть и дух.

Но адские мучения на этом не кончаются! Они только начинаются! Вместе с ослепляющим светом приходит страшный гром. Он накрывает. Умопомрачительный, раскалывающий все и вся грохот. Резкий, долгий, упорный, все возрастающий, он становится тоном выше, он раздирает, он проникает, он за гранью терпимого, он давит, раскалывает, дробит, крошит, уничтожает. Он становится столь всеобъемлющим, что я его больше не слышу. Ошеломляющие вспышки света уже не в счет. Звуковые волны достигают ультразвукового барьера. Он сотрясает наши мозги. Мы его средоточие, его вместилище. Он захватывает нас, живет в нас. И мы умираем в нем. Этот феномен грандиозен, как любой природный катаклизм. Он неодолим. Мы бессильны. Воля сломлена — мы беззащитны. Мы раздавлены необъяснимым страданием, заполнившим нас. Этот феномен изумителен в своем пароксизме. Мы переступаем черту вместе с ним, неумолимо уносимся к непознанному апофеозу. Мы отдаемся силе чужого духа. И то, что мы испытываем, напоминает распад на атомы…

«Моя жизнь усеяна неудачами и ошибками, и мне доставляет огромное удовольствие их преодолевать», — как сказал мне не помню когда теперь уже забыл кто.

Почему, как только я начал приходить в себя, но еще не достиг полной ясности сознания, меня тотчас же охватывает ощущение какого-то неодолимого беспокойства?

Будто предчувствие тяжелой утраты перехватывает мне дыхание, мутит душу? Почему? Что со мной?

Я начинаю соображать. Первый вывод: я в горизонтальном положении. Второй: лежу на чем-то мягком.

И третий: перед глазами полная чернота.

Некоторое время не шевелюсь, пытаясь понять, жив ли я и куда попал?

На первый вопрос отвечаю себе просто положительно, а на второй более определенно: «Я лежу на мягком матрасе и на простынях».

«Больничная койка», — наконец говорю я себе. Поскольку ощущаю запахи, которые спутать нельзя. Они ярко выражены, но терпимы. Во всех больницах пахнет одинаково. Воняет дезинфицирующими средствами, хлоркой, болезнями, сырыми простынями, линолеумом…

Я пошире открываю веки, таращу глаза. Но темнота остается непроницаемой. Ни малейшего намека на хоть какое-то свечение, ни лампочки, ни полоски света.

Очевидно, мне наглухо замотали тыкву. Подношу руку к носу и делаю вывод, что могу его потрогать. Нет и намека на бинты. Моя рука продолжает исследование. Я ощупываю голову, затем натыкаюсь на металлические прутья в изголовье кровати. Продолжаю шарить пальцами то выше, то ниже, справа и слева и в конце концов обнаруживаю электрическую лампочку. Рука в нетерпении опускается по шнуру, и я нажимаю на выключатель. Раздается обычное «щелк-щелк», но темнота не исчезает. Потом выключатель делает «клик-клак», но это не меняет количество люксов в окружающем меня пространстве. В моем котелке начинают закипать дурные мысли. Будто кто-то помимо моей воли засунул туда огромный кипятильник.

Настоящая паника охватывает сильный в принципе организм вашего дорогого Сан-Антонио. Я решаюсь на героический шаг: сажусь на кровати. Металлическая сетка настолько гибкая, что некоторое время ходит подо мной ходуном, как двуручная пила. Словно танцует… Только мне не до танцев, любимые мои…

— Чего ты разнервничался, малыш? — слышу я рядом с собой голос.

Голос Берю! Скорее перепутаешь ванну с туалетом, но голос Берю не спутать ни с чем. Он отличается несравненной выразительностью.

Однако глухой, как из осипшего репродуктора, тембр его голоса пугает меня.

— О черт, это ты здесь, Александр-Бенуа?

— Как два да два — двадцать два, браток! — отвечает мой толстомордый друг.

— А я?

— Ты? Э-э… Ты тоже здесь, слава Богу…

— Где?

— В больнице Кельбошибра.

— И давно?

— Ну, так примерно часов сорок восемь. Как только нам сообщили, шеф велел мне приникнуть к твоему изголовью.