Инесса Ципоркина: Убийственные именины

— Да нет, все, конец моей вольнице, хватит на фазенде куковать. В сентябре выхожу на работу, на должность с красивым названием "промоутер", а попросту, рекламщицей. Вот, напоследок ремонт затеяла, надо домик в порядок привести, а то отец переезжать не хочет. Ему тут хорошо: тихо, уютно, соседки его, как недавно овдовевшего, жалеют наперебой. К тому же у папы домашний питомец завелся, на кухне. Сходи, повеселись! Совершенно непредсказуемая живность!

На кухне Даня встретил Павла Петровича. Дядюшка сидел с микроскопическим кусочком колбасы в руке и с умилением смотрел куда-то в щель между кухонным шкафом и стеной. Увидав племянника, он беззвучно поманил его к себе. Данила подошел и заглянул за шкаф, куда Петрович показывал пальцем. Все пространство между задней панелью и стеной было оплетено разветвленной системой туннелей и ловчих сетей из добротной, серой от пыли паутины. Чтобы создать такое обширное жилище, пауку понадобилось бы минимум три месяца не потревоженного шваброй творчества. Павел Петрович примерился и точным броском запустил кусочек колбасы прямо в центр паутины. Вскоре сеть заколебалась, и из темного угла солидной поступью вышел сам "архитектор" — здоровенный, жирный паучище неброского серо-черного окраса. Задумчиво потоптавшись вокруг угощения, паук принялся то ли за еду, то ли за плетение кокона вокруг колбасной крошки. Действовал он так неторопливо и размеренно, что любому было понятно: насекомое ощущает себя в полной безопасности, сознает заботу и ласку хозяина.

— Как звать? — деловитым шепотом спросил Данила у дядюшки, с упоением наблюдающего за своим любимцем.

— Машкой! — с гордостью сообщил Павел Петрович.

— Так это дама? — изумился Даня, с уважением оценивая могучие бока и крепкие конечности паучихи.

— Ага! — дядюшкиному энтузиазму позавидовал бы сам председатель клуба юннатов, — Если повезет, сейчас Эдуардик вылезет, ты и на него посмотришь!

Эдуардик оказался хлипким, раза в три субтильнее Машки, шустрым паучишкой, который тихой сапой появился у выхода узенького паутинного лаза и тут же принялся осторожно описывать сужающиеся круги — "вышел на орбиту", как назвал этот маневр Павел Петрович.

— А он ее, похоже, боится? — предположил Данила, тоже втянувшись в наблюдение.

— Не то слово! — сообщил Павлуша, — Это уже третий, а может, четвертый. Предыдущих мужиков она поела.

— Что предыдущих? — поразился Даня причудам природы.

— Ну да! Мужик Машке на предмет потомства нужен. А потом она его хряп! — и снова веселая вдова!

— Суровая особа, — с уважением отметил Данила, рассматривая широкий Машкин зад, нервно подрагивающий над дармовой колбасой, уже почти целиком спрятанной в коконе.

— В иные дни раз по пять подряд кормлю, — рассказывал дядюшка, — до того паучья семейная жизнь завлекательная штука, прямо сериал. Любому телику сто очков вперед даст!

Возвращаясь домой, Данила улыбался, вспоминая трепетный танец хилого Эдуардика вокруг могучей, несокрушимой Машки. "Ну, совершеннейшая Варвара!", — посмеивался Даня, вспоминая неторопливую походку и грузную фигуру дядюшкиной питомицы, — "Вот и утолил Павлуша свои печали. Как затоскует по супружнице — сразу шасть на кухню! А там ее насекомая копия благоденствует. Верка бы сказала, что это Вавочкино следующее воплощение в череде переселения душ. А что? Похоже… Ведь пауки — каннибалы: а Варвара тоже любила схряпать кого-нибудь, людоедка чертова. Да-а… Смешно: Эдуардик этот — ну вылитый Алексис! История, как всегда, дважды повторяется: первый раз — в виде трагедии, второй — в виде фарса. Правда, если Эдуардик Четвертый вдруг Машку сожрет, а не наоборот, для дядюшки это будет настоящая трагедия, а совсем не фарс. Полюбил он Машутку, всем сердцем полюбил!" И Данила отчетливо осознал, что душевный дискомфорт, вползавший по ночам в его сновидения, исчез безвозвратно. Убийственные теткины именины отступили в тень, стали сумрачным полузабытым прошлым. Надвигалась "унылая пора", утешение страстей и очищение мира. Лес вокруг потихоньку загорался осенним костром: ягоды рябины пылали оранжево-алыми гроздьями, желтые листья сквозили в зелени, будто ранняя седина в пышной шевелюре брюнетки. Небо, очистившись к вечеру от туч, засветилось густой бирюзой. Даня посмотрел вперед и неожиданно для самого себя запел из Бетховена, согревающее душу: "Выпьем, ей-Богу, еще, Бетси, нам грогу стакан, последний, в дорогу. Бездельник, кто с нами не пьет…"