Анна Ольховская: Ухожу в монастырь!

«Успокойся, Помпон, папа скоро вернется. Он просто заболел».

– Так, мне надоело тут торчать! – рявкнул старший, поудобнее перехватив вялое тельце ребенка. – Снег почти перестал, и солнце вон выглядывает, глазам больно.

– Кстати, для меня очков солнцезащитных не прихватили? – деловито поинтересовался Кай.

– Кстати, нет. И так обойдешься – вон капюшон какой глубокий. Ганс, Клаус, вы обратно дойдете?

– Я – вряд ли, – простонал Ганс. – У меня нога повреждена.

– Понятно. Ну что же, вы с Клаусом останетесь пока в этой халупе, а завтра мы за вами пришлем снегоходы.

– А старика куда девать?

– Туда же, куда и его собак. Пристрелить. Все, Кай, надевай шлем – и вперед. Гм, ты же без лыж, будешь нас задерживать. Дитрих!

– Я! – гаркнул один из преследователей, вытянувшись в струнку.

– Уступи свои лыжи Каю.

– А я как же?

– А ты останешься здесь, за ранеными присмотришь. И старика этого прихлопнешь, когда мы уйдем.

– Не надо! – заверещал Степаныч, бухаясь на колени. – Не убивайте! Я буду вам помогать! Я вот и сейчас подмогну!

И он неожиданно для своего возраста ловко подхватился с коленей, цапнул все еще валявшийся на снегу шлем и нахлобучил его на голову Кая, еле слышно прошипев на ухо:

– Я тебе, поганец, свово унижения долго не прощу! Ты тока вернись сначала!

– Да как ты смеешь!.. – возмущенно заорал было Кай.

А потом в голове что-то со звоном лопнуло, осыпаясь грязными хлопьями.

И от одного прикосновения к этим хлопьям, только что бывшим его желаниями и намерениями, Кая словно током било.

Током отвращения, омерзения и гадливости.

К себе и своим мыслям.

Судя по всему, кем-то навязанным…

Но кем именно – он разберется потом, а сейчас надо заняться делом.

– Главное, шлем не сымай, – удовлетворенно шепнул старик, увидев вспыхнувший в фиолетовой глубине огонь. – Так девчушка велела. – И уже громче, подобострастно глядя на старшего из немцев: – Вот видите, господин хер, я вам еще пригожусь.

Кай еле удержал внутри невольный смешок, но соплеменник, которого, кстати (или некстати), звали Адольфом, явно не настолько хорошо владел русским, чтобы понять издевку деда, он лишь высокомерно поправил:

– Надо говорить – герр, а не хер, без «господин», иначе получается господин господин.

– Как скажете, хер-хер!

– Тьфу ты, идиот! Пристрелить его! Клаус, выполняй!

– Так точно! – козырнул здоровой рукой тот и заковылял в сторону отброшенного пистолета.

Кай дернулся было, чтобы помешать ему, но старик еле слышно шепнул, стараясь не шевелить губами:

– Не суетись! Не мешай ей!

– Но…

– Цыц, я сказал!

Клаус тем временем доковылял до пистолета, поднял его и пошел обратно, деловито очищая оружие от налипшего снега.

Остановился как раз посредине между немцами и Степанычем, вытянул руку в сторону старика, прицелился и вдруг, резко развернувшись, открыл огонь по своим…

К сожалению, снайпером Клаус не был, и уложить всех преследователей он не смог. К тому же один из них стоял за спиной старшего, державшего Михаэля, и в него Клаус вообще не целился.

Но двое из пятерых тряпичными куклами неуклюже осели на снег, делая изначально черно-белую картину еще более кровавой. Третий вопил, судорожно вцепившись в простреленную руку.

А четвертый, тот самый, что оказался вне линии огня, сдернул с плеча автомат и, заорав что-то невнятное по содержанию, но понятное по смыслу, выпустил очередь по предателю.

– Осторожнее! – прошипел старший, старательно прикрываясь телом мальчика. – Кая не задень! Черт! Ты что наделал, кретин?!

– Я… – Лицо стрелка, от рождения не очень яркое, вылиняло еще больше, а глаза цвета застиранных портянок с ужасом наблюдали, как главная цель их погони, тот, которого велено было доставить целым и невредимым, медленно заваливается набок, а на плече его быстро, слишком быстро расплывается красное пятно. – Я не хотел! Я стрелял в предателя! Я…

– Я, я, я – что ты заякал, дебил! Лучше проверь, что там с нашими! Эй, старик, как дела у Кая?

– Живой пока, – буркнул Степаныч, осторожно расстегивая куртку мужчины. – Но его надо перевязать, рану обработать. У меня в мешке аптечка есть.

– Так действуй! Сможешь помочь – останешься жить. Да не дергайся ты, паршивец! – Немец раздраженно встряхнул снова начавшего вырываться мальчика. – А то придется тебя угомонить!

Но Михаэль ничего не слышал. И не видел ничего.

Кроме лежавшего неподвижно отца, вокруг которого снег становился страшным…