Анна Ольховская: Ухожу в монастырь!

А потом – расслабился. Растаял ледяной стержень в душе, превратившись в лужицу счастья.

Теперь вот расхлебывай эту лужицу, кретин.

Смотри, как пойманным зайчонком бьется в руках одетого в белый комбинезон верзилы твой сын. Слушай, как он жалобно кричит, как он зовет папу на помощь. И наблюдай за тем, как снег под замершими на снегу собачьими телами очень быстро меняет цвет с белого на красный…

И кроши зубы в отчаянном бессилии – головы всех пятерых блеклоглазых клонов были надежно защищены шлемами.

– Сволочи!

За спиной клацнул затвор, но тот, кто держал мальчика, насмешливо покачал головой, кивнув на приставленный к виску ребенка пистолет:

– Даже не думай, старик. Даже не думай. Брось свою пукалку, иначе я снесу выродку полголовы.

– Говорил же – следи за мальчонкой, – глухо произнес Степаныч, медленно опустив на снег винтовку. – Догоню, догоню! Что, догнал?

Кай промолчал. Не потому, что возразить было нечего – ему вдруг стало все безразлично. Наверное, шок от увиденного окончательно спалил душу, оставив от желания бороться только пепел.

Он проиграл. Все. Конец. Остается одно – сдаться на милость победителей и надеяться только на их снисхождение. А может, удастся заслужить прощение жены? Тогда он будет жить, и жить комфортно. Кем-то вроде принца-консорта.

Михаэль? А что Михаэль – в конце концов, его вряд ли уничтожат. Все-таки носитель ценных генов, пусть и немного подпорченных самкой недочеловека. К тому же внешне сын – точная копия отца, так что вполне можно рассчитывать на то, что мальчик останется в живых и даже вырастет. Если переживет эксперименты ученых.

Ну а если не переживет – что ж, Брунгильда родит других детей, правильных…

– Ты чего столбом встал?! – зашипел Степаныч. – Сделай хоть что-нибудь! Вон энтих двоих, что без шлемов, отправь на выручку мальчонки!

– Успокойся, – холодно произнес Кай, – умей признавать поражение. Мы с Михаэлем возвращаемся домой.

– Домо-о-ой? – недобро прищурился старик, вглядываясь в ставшее вдруг каким-то неживым лицо мужчины. – А я думал, дом Мишаньки здесь.

– Ты ошибался.

– Папа! – Михаэль уже рыдал в голос, захлебываясь от отчаяния. – Папочка! Ты где?! Я тебя не слышу! Папа!!!

– Сдулся твой папа, – ненавидяще процедил Степаныч, – нет его больше.

Он хотел еще что-то добавить, но вдруг дернулся и замер. Озлобленное выражение его лица сменилось ошарашенным, а затем власть перешла к сосредоточенности.

Но Кай ничего этого не видел. Потому что не смотрел.

Он поднял вверх руки и равнодушно произнес:

– Я сдаюсь.

– Так я тебе и поверил, – ухмыльнулся державший мальчика. – Ты нас всех месяц дурил, притворяясь дебилом, так что новым спектаклем меня не проведешь. Тем более что с Гансом и Клаусом ты смог справиться, даже несмотря на их шлемы.

– Мне помогли псы. Но теперь их нет.

– Все, заткнись и делай, что тебе велят. Для начала отпусти Клауса и Ганса, они себя странно ведут.

– Я их уже отпустил.

– Да? Так что же они до сих пор заторможенные такие? Клаус, Ганс, вы в порядке?

– Похоже на то. – Клаус встряхнул головой и оглянулся по сторонам. – А что происходит? Последнее, что я помню – Кай подошел ко мне и посмотрел в глаза. И – все. Провал.

– Провал, да? – процедил Ганс, сплевывая на снег сгусток крови. – Да ты мне нос сломал, придурок!

– Я?!!

– Ты!

– Зачем?

– Шлем стаскивал по приказу этой сволочи!

– Не помню…

– Гм, а ты, похоже, действительно одумался, – усмехнулся старший, убирая пистолет от виска ребенка. – Впрочем, я не удивлен. Несмотря на все твои завихрения, ты – «истинный» ариец, способный мыслить трезво и рационально. Думаю, Брунгильда это оценит. Но рисковать я не хочу, так что давай-ка, приятель, надевай на голову шлем.

– Не хочу.

– Это еще почему? Ты же вроде все понял и сдался?

– Именно поэтому и не хочу. Унизительно. Я и так на вашей стороне.

– Надевай, кому сказано! Иначе прострелю мальчишке ногу! Или руку!

– Стреляй, – равнодушно пожал плечами Кай. – Мне все равно. Но шлем я не надену. Мне нельзя.

– Что значит – нельзя?

– То и значит. У меня от шлема голова болит.

– Папа?.. – Михаэль уже не бился и не рыдал, он обессиленно повис на плече верзилы и лишь судорожно всхлипывал, пытаясь поймать взгляд отца.

Но у него не получалось – самый родной, самый любимый в мире человек (после мамы, конечно, но ее малыш почти не помнил… так, образ, ощущение), его папочка, которого мальчик чувствовал, понимал, знал всю свою коротенькую жизнь, вдруг исчез. Совсем. Нет, человек, точь-в-точь похожий на папу внешне, остался, вон он, но там, внутри, больше нет света и тепла. Только пыль какая-то…