Оксана Обухова - Танцуют все

— А пиджак?

— Дался тебе этот пиджак! — Алиса понимала мою правоту и злилась. — Понравился он им… с дырками на спине…

— Вот именно. Алиса, «дипломат» надо отнести в милицию.

— Разбежалась! Спешу и падаю! Так и знала, нельзя тебе ничего рассказывать… — Алиса со злостью затушила окурок о крышку и, вскочив, заметалась по комнате. — Еще скажи, эти деньги пойдут на помощь сиротам!

— Пойдут, — спокойно ответила я.

— В карманы ментам они пойдут!!

— Алиса, это нечестно. Пора становиться взрослой. Возможно, эти деньги он украл у государства. — Ничего глупее, чем упоминание государства, я придумать не смогла. Лучше б вообще молчала… Фомина от этого слова запнулась на лету, развернулась ко мне и, склонившись лицом к лицу, прошипела:

— Я ничего… не должна… этому государству. Наш вечный спор — роль личности в жизни общества, и наоборот. В особо жаркие моменты Фомина обзывала меня «идейной идиоткой», «худой коровой в розовых очках» и «стадом с промытыми мозгами».

Маму Алисы я не видела никогда, но знала, что она живет в коммуналке в центре Питера с новым пьющим мужем, с коим у падчерицы не сложились отношения.

Фомину воспитывали бабушка и тетя Алина Дмитриевна. До последнего своего дня девяностопятилетняя бабуля называла Советский Союз — Совдепия. Тетушка была не столь крута, но жила в тех же настроениях по отношению к «дерьмократам». Семейка вечных оппозиционеров. К любой власти. Как-то раз мы с Фоминой даже подрались на избирательном участке. Подруга вырывала у меня бюллетень и заставляла поставить крест «против всех».

— Не шипи, — попросила я. — Сядь и подумай.

— Этим местом сама думай, — отрезала Алиса и начала выкидывать вещи из платьевого шкафа. — Где мои джинсы?!

Судя по розыску портков, мозгов у моей подруги хватало. Светиться в своих вечных балахонах она не решалась.

— Я их повесила под голубой пиджак, — спокойно ответила я, легла на кровать и отвернулась к стене.

— А заграничный паспорт где? — на тон ниже спросила Фомина.

Я не ответила, и Алиса принялась стучать выдвижными ящиками комода.

— Вот он, родименький, — пробормотала она, и выругалась, когда неожиданно прозвенел дверной звонок.

— Надеюсь, это милиция, — сказала я, любуясь цветком на обоях.

— Типун тебе на язык, — пробормотала подруга и побежала открывать.

Вернулась Алиса быстро, но голос ее дрожал, когда на вопрос: «Кто там?», она фыркнула:

— Гуля жмот, решил яйцо стрельнуть. Блины на ночь глядя затеял.

Богатый толстый Гуля вечно побирался по соседям. Не удивлюсь, если муку и подсолнечное масло он бегал клянчить на пятый этаж к Капитолине Тимофеевне. То, что на часах половина одиннадцатого, не мешало Гуле бодро носиться по дому в поисках съестного.

— Боткина, — Алиса тряхнула меня за плечо, — давай мириться. Я ведь надолго уезжаю… пока пыль не уляжется. Возможно, навсегда.

Я дернула плечом и стряхнула Алискину руку.

— Ну и пес с тобой, — буркнула Фомина, — тоже мне… оплот цивилизации.

Оскорблять Алиса умела всегда.

Я положила на ухо диванную подушку и принялась считать овец, надеясь уснуть.

Но даже сквозь вату и шестнадцатую овцу до меня добралась ехидная Алискина реплика:

— Получишь ты, Боткина, красный диплом, вернешься в свой почтовый ящик и будешь всю жизнь за копейки новую бомбу придумывать… скушный ты тип, Надежда…

Не спросив хозяйку, на глазах выступили слезы. Но я их не утирала, не шмыгала Носом, зная, что хитрая Алиска тут же бросится утешать, извиняться, мы помиримся и останемся при своих. Фомина с чемоданом денег, я с мечтой о красном дипломе.

Сама по себе красная корочка не была идеей фикс. Но для отца было важно, что дочь, пройдя через детдом и унижения, стала ученым.

Я выросла в почтовом ящике — крошечном городке, принадлежавшем одному заводу и двум научно-исследовательским институтам. Бомбу в них не изобретали, трудились над чем-то менее разрушительным, но не менее секретным.

Отец руководил одним из проектов, когда в начале девяностых началась повальная шпиономания. Папу обвинили в связях с иностранной разведкой и однажды ночью забрали из дома.

До сих пор в редких кошмарах меня накрывают ощущения ребенка, одиннадцатилетней девочки, замерзающей в тонкой ночной рубашке, следящей за непонятными строгими мужчинами, переворачивающими ее спальню.

Той ночью я осталась одна. Моя мама умерла, когда мне было тридцать два часа от роду. Отец так и не женился, ему хватало науки и дочери. Девять лет назад у него попытались отнять все.