Патриция Хайсмит - Те, кто уходят (litres)

– Не понимаю чего? Я понимаю, что ты был неподходящим человеком для моей дочери.

Щеки Рея порозовели.

– Может быть. Возможно, такой человек где-то существует.

– Не морочь мне голову, Рей. Я говорю на чистом американском языке.

– Мне кажется, и я тоже.

– Все эти «мне кажется», «я думаю»… Ты не знал, как с ней обращаться. Не знал, пока не стало слишком поздно, пока она не дошла до точки. – Коулман посмотрел прямо в глаза Рею, наклонив круглую лысую голову к плечу.

– Я знал, что она стала меньше работать. Но по ее поведению нельзя было сказать, что у нее депрессия. Мы по-прежнему довольно часто встречались с разными людьми, и Пегги это нравилось. За два дня до того, как это случилось, мы устроили вечеринку.

– И кого пригласили? – надменно спросил Коулман.

– Кое с кем из них вы встречались. Это не какая-нибудь шваль. Но суть в том, что у нее не было депрессии. Да, она предавалась всяким мечтам, много говорила о фруктовых садах, птицах с цветными перьями. – Рей облизнул губы. Он чувствовал, что говорит плохо, словно пересказывает фильм, начав с середины. – Я бы хотел, чтобы вы знали: она никогда не говорила о самоубийстве, ни словом не обмолвилась насчет депрессии. Как об этом можно было догадаться? Она действительно казалась счастливой. И я вам говорил в Шануансе, что в Пальме я посетил психиатра. Он мог бы принять ее не один раз – столько, сколько было бы нужно Пегги. Но она не захотела с ним встречаться.

– Значит, ты подозревал: что-то с ней неладно, иначе зачем бы стал обращаться к психиатру?

– Не совсем так. Но я бы пригласил психиатра в дом, если бы знал, в каком она плохом состоянии. Ела она нормально…

– Я это слышал.

– Мне казалось, Пегги нужно поговорить с кем-то, кроме меня, с тем, кто объяснил бы ей, что такое реальность, в которой мы живем.

– Реальность? – Голос Коулмана прозвучал рассерженно, подозрительно. – А ты не думаешь, что в браке она получила изрядную дозу этой самой реальности?

Для Рея это был нелегкий вопрос.

– Если вы имеете в виду физическую сторону…

– Имею.

– С Пегги это было и реально, и нереально. Она не боялась. Она… – Он просто не мог говорить об этом Коулману.

– Была удивлена. Может быть, потрясена.

– Вовсе нет. Трудность состояла не в этом. Может быть, в том, что она уехала от вас. После того как вы многие годы были центром ее жизни, на вашем месте вдруг появился я. – Он спешил продолжить, хотя и видел, что у Коулмана чешется язык. – Она была чрезвычайно неприспособленной, сами знаете. Всю жизнь частные школы, а на каникулах никуда от вас ни на шаг. Ясно, что вы не давали ей той свободы, какой пользуются девочки ее возраста.

– Ты думаешь, я хотел, чтобы она росла, зная всю… грязную сторону жизни, известную многим девочкам?

– Нет, конечно. Я вас понимаю. И я ценю то, что Пегги не походила на других. Но вероятно, ей хотелось больше волшебства, чем я мог дать… или больше, чем есть в браке.

– Волшебства?

Рей чувствовал смущение и неуверенность.

– Пегги была очень романтична… и в этом крылась опасность. Она считала, что брак – это нечто вроде рая или поэзии, а не продолжение обычного мира. Но место, где мы жили, и в самом деле было похоже на рай. Климат, фрукты на деревьях прямо перед нашей дверью. У нас были слуги, свободное время, солнце. Мы не были обременены детьми, не мыли с утра до вечера посуду.

– Деньги не могли сделать Пегги счастливой. Денег ей всегда хватало, – отрезал Коулман.

И Рей понял: он сказал не те слова, использовал не то сравнение, потому что наличие денег у Рея вызывало у Коулмана раздражение, хотя он бы никогда не допустил, чтобы его дочь вышла за человека необеспеченного.

– Дело, конечно, не только в деньгах. Я стараюсь описать атмосферу. Я много раз пытался поговорить с Пегги. Хотел съездить с ней ненадолго в Париж, снять там квартиру. Это стало бы шагом к реальности. Климат похуже, шум, люди, и… и в Париже нужно жить по календарю и по часам.

– Что за ерунду ты несешь про реальность? – спросил Коулман, пыхтя сигарой.

Глаза у него налились кровью.

Рей понял: все его усилия безнадежны, как и предупреждала Инес. И во время наступившей паузы стало заметно, что злость Коулмана снова усилилась, как это было и на Мальорке. Коулман сидел, откинувшись на спинку стула, с видом человека, который с достоинством несет бремя невосполнимой утраты. Пегги была для него смыслом жизни, единственным источником гордости, Пегги, его девочка, которую он растил сам (по крайней мере, с четырех или пяти лет), образец красоты, изящества и хорошего воспитания. Рей понимал, что сейчас все эти мысли крутятся в голове Коулмана и никакие объяснения, извинения, жертвы с его, Рея, стороны не в силах что-либо изменить. Теперь Рею стало ясно: он и на бумаге ничего не смог бы объяснить. Коулман не желал ничего слышать и видеть.