Leo Vollmond - Карточный домик. Проклятье королей

Бояться было чего. Сквозь зеркальную гладь, обрамленную в красное дерево, на мужчину смотрел он сам собственной персоной. Не другой человек с затуманенным разумом, не местный сумасшедший, неотдававший отчета собственным действиям, не двойник, не подмена и не иллюзия. Чему удивляться, ведь он был не в доме кривых зеркал. Кусок отражающего стекла перед ним был совершенно обычным: безвольным и беспристрастным. Зеркало ничего не искажало, не скрывало и передавало все без прикрас. В нем виделось все, как есть на самом деле, и по этой же причине из непроглядной темноты отражения ванной комнаты на мужчину смотрел тот же человек, что стоял в тусклом свете, падавшем из приоткрытой двери.

Темно-русые волосы были едва тронуты сединой, но уже отмечены ею так, что этого нельзя было скрыть. Выразительные светлые глаза в обрамлении густых ресниц стали почти черными от расширившихся зрачков и смотрелись темными провалами вместе с тенями, залегшими на всем его худосочном лице. В ванной комнате, как и во всем номере, отсутствовал свет, но в отражении перед ним был именно он сам, а не кто-то иной, и самое страшное, что даже сейчас, бледный, испуганный, переполошенный он был узнаваем всеми и всюду.

Не выдержав ни секундой дольше этого затравленного взгляда из-под темных бровей, мужчина решил послать отражение в глубокий нокаут ударом по хрупкой и гладкой поверхности. С ненавистью, с гневом, со злобой. Вложил в твердую руку все оставшиеся силы, и звон стекла вместе с болью в разбитой кисти ничуть его не отрезвили. От отчаяния он заскулил, как побитый шелудивый пес, готовый поджать хвост и бежать к своему хозяину, но вот незадача. Хозяина у него больше нет, и искать защиты не у кого. Стая его не примет. Выгонит с позором, загрызет и раздерет, как свора возле течной сучки, хотя почему же как. Так оно и было в действительности.

Осколки зеркала со звоном осыпались на кафель, и в ванной стало еще темнее, чем было до этого. По руке с растекавшейся болью потекло что-то липкое и теплое. Тихое капанье воды из крана и почти бесшумное – крови из порезанной кисти. Больше никаких звуков. Здесь и при открытой двери не было слышно звуков улицы, носимых ветром в распахнутое окно гостиной. Здесь не было ничего. Темно и тихо и при распахнутых глазах, и при навостренном слухе. Только запахи железа и соли, и сожаление. Долгое, угнетающее, страшное.

Щелчок открывшейся входной двери почти неслышен. Он и не услышал бы его, не стой сейчас в абсолютной тишине, нарушаемой только тихим капаньем воды в сток раковины из неплотно закрытого крана. Наспех вытерев руку без сомнения кипенно белым полотенцем, он небрежно бросает его на пол и начинает путь перед встречей с неотвратимым по осколкам, осыпавшимся под ноги. Шорох шагов утопает в мягком ворсе ковра спальни, дверь в которую все еще приоткрыта. Через нее из гостиной со сквозняком доносятся звуки и запахи. Все тот же шум улиц, все тот же смог дымящего трубами города и еще один чужой. Раньше его тут не было. Тонкий, едва различимый запах ландыша, пробивавшийся сквозь стойкий запах железа и соли.

Мужчина неслышно приближается к дверному проему. Держа Кольт наготове, выставляет его вперед. Теперь он изгой, но сдавать без боя не намерен. «Со щитом или на щите», – и это его девиз, а дальше, хоть трава не расти. Вот только какая в их городе трава, когда газоны давно посыпаны многолетним слоем металлической стружки. Еще один шаг перед встречей с неминуемым. Еще один ярд пройден, чтобы столкнуться с реальностью, и, приоткрывая дверь, он видит ее, застывшую безмолвной статуей возле белой колышущейся занавески.

– Что ты наделал, Ал? – спрашивает она не с ужасом, а с болью, сдавившей ее тонкое горло. – Что ты наделал, – не поворачиваясь лицом, вопрошает к нему гостья и точно знает, что он здесь. Она застыла в потоке воздуха, окутанная белой пеленой прозрачного тюля, в котором ее тонкий стан мог легко затеряться, как и ее голос терялся где-то в шорохах, что делало его менее реальным.

Не веря до конца самому себе, он трясет головой, убеждаясь, что она не галлюцинация. Не призрак из прошлого, хоть это ближе к правде, чем только может быть. Смотрит широко открытыми глазами и вдыхает едкий запах ландыша, щекотавший ноздри и пропитавший комнату, стоило ей появиться здесь и переступить порог этого номера.

– Я не хотел, чтобы так вышло, Лотти, – сбивчиво извинился он, будто кто-то его вообще сейчас слушал.

За человека лучше всего говорят его поступки. Поступки Альберто красноречивее некуда. Они красноречивы настолько, что ковер под телом, лежавшим посреди гостиной, пропитался алым намного быстрее, чем Алу хотелось бы, и пятно стало куда больше, чем он запомнил его, уходя в ванную. Посмотрев на покрасневшие руки, Альберто сосчитал свой провал во времени. Того ушло значительно больше, чем Ал предполагал, но ощущения реальности было нарушено, ход времени воспринимался сейчас несколько иначе, и, чем бы ни грезил сейчас Альберто, в действительности, времени у него почти не осталось. Что ж, на объяснениях с другом можно сэкономить. Ей не нужно было ничего объяснять, она и так все поняла. Альберто не позвонил бы ей после шести лет молчания и не спросил бы, занята ли она сегодня, а коли спросил, то, видимо, не занята.