Эдгар Уоллес: Четверо Благочестивых. Золотой жук (сборник)

– Мистер Уильсон, – сказал наш хозяин, нагибаясь и поднимая из-под ног роскошный плащ, подбитый редчайшим мехом. – Мистер Уильсон, это ваше. – Погода стояла холодная, и я, выходя из своей комнаты, накинул этот плащ и сбросил его, когда садился за карты. – Я думаю, – добавил он, с ледяной улыбкой окидывая взглядом его складки, – излишне искать здесь дальнейшие доказательства вашего мастерства. Их и так более чем достаточно. Надеюсь, вы понимаете, что вам придется покинуть Оксфорд… Во всяком случае, из моего дома убирайтесь немедленно.

Раздавленный, поверженный в прах, я бы, вероятно, ответил грубостью на эти дерзкие слова, если бы в тот миг мое внимание не привлекло совершенно поразительное обстоятельство. Мой плащ был подбит очень ценным мехом. Насколько редким был этот мех, и в какую баснословную сумму он обошелся мне, я не стану говорить. К тому же его фантастический покрой был придуман мною самим, поскольку в вопросах фатовства я был привередлив сверх всякой меры. Когда же мистер Престон протянул мне то, что он поднял с пола, я, подходя к створчатой двери, с изумлением, граничащим с ужасом, вдруг осознал, что мой плащ уже висит у меня на руке (куда я, вне всякого сомнения, бессознательно повесил его), и что тот плащ, который мне вручили, был точнейшей его копией во всех мельчайших деталях. Необычный человек, разоблачивший меня столь драматическим образом, был укутан в плащ, вспомнил я, а в нашей компании плащ был только у меня. С трудом сохраняя невозмутимость, я взял из рук Престона второй плащ, незаметно накинул его на свой и решительно покинул комнату с гордым и гневным видом. Утром, еще до восхода солнца, не помня себя от страха и стыда, я поспешно отбыл из Оксфорда на континент.

Но напрасно я бежал. Злой рок преследовал меня, словно находил в этом особенное наслаждение. Я понял, что его загадочное владычество надо мной только начинает проявляться. Не успел я прибыть в Париж, как получил новое подтверждение того отвратительного интереса, который проявлял Уильсон к моей персоне. Шли годы, но я не знал облегчения. Изверг!.. В Риме – как не вовремя и с какой призрачной торжественностью встал он у меня на пути! В Вене… в Берлине… в Москве! Существовало ли такое место, где у меня не было бы причин проклинать его в душе? Словно от чумы бежал я от этой непостижимой тирании, охваченный безотчетным ужасом. Но, спрячься я хоть на краю земли, он бы и там меня нашел!

Однако снова и снова, беседуя сам с собой, я спрашивал: «Кто он? Откуда пришел он? Каковы его цели?» Но ответов так и не находил. И тогда я принялся тщательно, дотошно исследовать формы, методы и главные особенности его наглого надзора. Но строить какие-то догадки или основывать предположения было почти не на чем. Примечательно, что во всех случаях, когда он перешел мне дорогу, он сорвал те мои замыслы или помешал тем моим действиям, которые, будь они доведены до конца, привели бы к весьма серьезным последствиям. До чего ничтожной кажется подобная цель для силы столь властной! Какая жалкая плата за столь упрямое, столь оскорбительное попрание естественного права человека поступать в соответствии с собственным разумением!

Я не мог не заметить, что мой мучитель (хотя он, повинуясь некой прихоти, скрупулезно и с поразительной ловкостью сохранял тождественность своего одеяния с моим) добился того, что очень долго во время его многочисленных вмешательств в мои дела мне ни разу не удалось рассмотреть его лица. Если Уильсон был тем, кем он был, это по меньшей мере можно было бы принять за самую настоящую манерность или глупость. Но мог ли он хотя бы на миг усомниться, что в том, кто увещевал меня в Итоне, кто погубил мою честь в Оксфорде, кто помешал осуществлению моих честолюбивых замыслов в Риме, моей мести в Париже, моей страстной любви в Неаполе или тому, что он ложно назвал «алчностью», в Египте, что в своем заклятом враге и злом гении я не узнаю Уильяма Уильсона, с которым был знаком еще в школьные годы, – моего тезку, спутника и противника, ненавистного соперника по училищу доктора Брэнсби? Невозможно!.. Но лучше я поспешу к последней, богатой событиями сцене этой драмы.

До сих пор я лишь безвольно уступал этому властному верховенству. Чувство неодолимого страха, которое вызывали у меня возвышенность, удивительная мудрость, вездесущность и всесилие Уильсона, вместе с истинным ужасом, который вызывали у меня некоторые другие особенности его натуры и поведения, внушили мне уверенность в собственном полном бессилии и слабости и стали причиной безоговорочного, хоть и неохотного подчинения его деспотической воле. Однако с недавних пор я слишком увлекся вином, и его сводящее с ума воздействие привело к тому, что я все больше и больше переставал быть хозяином своих чувств. Я начал роптать, колебаться… противостоять. Но только ли воображение заставило меня поверить, что с усилением моей стойкости непреклонность моего мучителя стала в той же мере ослабевать? Как бы то ни было, во мне загорелся огонь надежды, и вскоре в самых потаенных тайниках души у меня зародилась твердая и отчаянная уверенность, что я более не буду рабом.