Сьюзен Хилл - Обеты молчания

Кухонные шторы были не задернуты, и, когда Саймон вышел из машины, его сердце дрогнуло, потому что там была она, он видел ее. Видел, как она стоит перед шкафом с поднятыми руками, доставая что-то сверху. Видел так же четко, как и две каменные вазы с белыми геранями, которые она сама в них сажала, у парадной двери.

Он быстро отвернулся, испуганный до ужаса. Как его мертвая мать могла быть там?

И когда он посмотрел снова, разумеется, ее там не было.

– Саймон? Я что, пропустил от тебя сообщение? Не помню, чтобы ты говорил, что приедешь.

– Я был неподалеку. Подумал, что могу заехать и узнать, хорошо ли ты провел отпуск.

– На самом деле да.

Пройдя за своим отцом на кухню, Саймон снова краем глаза заметил ее – она стояла спиной. Только прическа у нее была новая. Ее волосы всегда были зачесаны вверх и уложены. Очень элегантно. Она всегда была элегантна. Даже в поношенной одежде для работы в саду – элегантна.

Мэриэл умерла. Она умерла уже…

– Здравствуйте.

Он обернулся.

Ее волосы выглядели по-другому, и она была гораздо моложе. Но она была высокая, как его мать, и говорила в той же манере. Так странно.

– Не думаю, что вы встречались. Джудит Коннолли: мой сын Саймон, – Ричард сделал паузу, и в его голосе зазвучали привычные нотки сарказма. – Старший суперинтендант, детектив Серрэйлер. Он полицейский.

– Я знаю, – сказала она. Улыбнулась. Подошла к нему. Протянула руку. – Здравствуйте, Саймон. Я очень хотела с вами познакомиться.

Пахло едой. Что-то булькало на плите. С тех пор как умерла его мать, кухня отчасти лишилась своей теплоты и тех деталей, которые делали ее такой особенной. На подоконниках раньше всегда стояли цветы и комнатные растения; к пробковой доске были прикреплены разноцветные бумажки, на которых Мэриэл голубыми чернилами, строгим наклонным почерком записывала себе напоминания о разных встречах; на полках с кулинарными книгами соседствовали музыкальные партитуры и их детские фотографии вместе с новыми снимками сына и дочери Кэт, которые попадались то тут, то там. Но растения погибли и новыми их не заменили, музыка отправилась к Кэт; некоторые фотографии опрокинулись и свернулись по краям. Пробковая доска висела пустая. Саймон ненавидел заходить на кухню. В этом месте тоска по матери становилась невыносимой.

А теперь он заметил алые герани на подоконнике, аккуратно высаженные в горшки с подставленными под ними блюдцами. На столе стояла неоткрытая бутылка вина. Бокалы.

Что все это было?

– Я так понимаю, ты виделся со своей сестрой? – сказал Ричард.

– Конечно. Они вернулись и полностью обустроились. Это замечательно.

– Я позвоню Кэтрин завтра.

– А тебе не кажется, что лучше заехать, а не звонить им, Ричард? Они наверняка с нетерпением ждут встречи с тобой.

Саймон перевел взгляд с женщины на своего отца и обратно. Ричард сказал:

– О, я сомневаюсь в этом. – Но он улыбался.

– Вы не останетесь на ужин, Саймон? Я сделала куриный пирог, которым можно целую семью накормить. Я всегда слишком много готовлю.

Кто это? Что она здесь делает, почему готовит на маминой кухне, приглашает его поужинать, говорит его отцу, куда он должен поехать, с кем должен увидеться? Кто это?

Она протянула ему бутылку вина.

– Не могли бы вы открыть ее? – Она улыбнулась. У нее была теплая улыбка.

Ей было – сколько – почти пятьдесят? Высокая. Светло-русые волосы с несколькими аккуратно уложенными прядями посветлее. Прямые. Очень строго подстриженные. Розовая рубашка. Бусы из огромных миндалевидных камней. Очень большой рот. Немного искривленный нос. Кто это?

Его отец спросил:

– Мы поедим здесь, или мне накрыть в столовой?

– Здесь так уютно. Саймон, оставайтесь. Мы не будем досаждать вам фотографиями из отпуска.

Отпуска?

Его отец избегал его взгляда.

Саймон взял бутылку и пошел к ящикам за штопором. Но он уже был у нее в руках. Она протянула его ему.

Ее взгляд говорил: «Не спрашивай сейчас. Позже. Он расскажет тебе позже. Я прослежу за этим».

Он взял у нее штопор. Она улыбнулась.

Высокая. Но не как его мать. Не его мать.

На месте его матери. В ее доме. На ее кухне. Готовит на ее кухне. Не его мать.

Он с усилием выдернул пробку из бутылки.

Вечерний воздух пах кострами. Кэт Дирбон шла к восточному входу в собор в сгущающихся сумерках, и дым от горящих веток, разносимый ветром, рождал в ней ностальгию по детству, школьным портфелям, ее первым годам в качестве младшего врача, когда она через всю больницу неслась из своего кабинетика на вызов пациента, а дворник сжигал во дворе листья. И по ее матери в саду Галлам Хауза, такой высокой и элегантной в своих джинсах, хоть ей было уже за семьдесят, сгребающей высохшие остатки летней живой изгороди в пылающее сердце маленького, аккуратного и безопасного костра.