Борис Баделин - На полынных полях

Из ваших-то писаний, что иноки по кельям денно и нощно перетолмачивают да списывают, я токмо и прочту, что про походы царя иудейского Навуходоносора, иже с ним! А вот про походы князя нашего, Святослава Игоревича, много ль у вас писано али с амвона рассказано? А Лутоня – он поёт о нём, память нашу и славу русскую хранит!

– Ересь несёшь, боярин Данила! – иеромонах даже багровым стал. – Язык-то укороти, как бы рвану ему не быть, за хулу на Писание Святое! Не заступник тебе в богохульстве и государь Иоанн Васильевич, хоть и в походы ты с ним ходил, и в милости у него бывал, да отныне бояр он не жалует! Знамо же, что на Москве-то деется!

Иноки, что обручь сидели, набычились, руки под стол спрятали – ножи, под рясами сокрытые, щупать стали: больно уж чёрен ликом сделался боярин Лобан, Виргиния слушая. Летами боярин стар, да силища в руках ещё превеликая: кубок серебряный во гневе како держал, тако и смял, словно листвие бумажное!

– Ты, чернец, позабыл, поди, что у меня в терему за столом честным сидишь, а не у себя в хлеву монастырском? Вон же с подворья моего, не доводи меня до греха!

Вскочил Виргиний, руками на боярина замахал:

– Анафема тебе! Анафема тебе, язычник поганый! Ужо изведаешь десницу Господню карающу!

Грозно поднялся Данила, рядом встал и сокольничий Первуша – слуга и наперсник боярина верный, в делах его способник, в походах соратник, прозвищем Булава. Первуша прозвище своё получил ещё смолоду за кулаки пудовые: ударом единым коня наземь валил.

Попятились в страхе чернецы к выходу, ибо ведали – яр во гневе Лобан, зашибить может и насмерть.

А у крыльца люди боярина уж и коней для них изготовили: видно, загодя так им велено было.

Взгромоздился Виргиний в седло, на терем обернулся, погрозился перстом кривым:

– Горе тебе, Данила Онежский! Скорый суд грядет за ересь твою диавольскую да за Христовых слуг поругание охальное!..

– Худо, боярин! – произнёс сокольничий Первуша. – Жди теперь опалы лютой: донесёт чернец архиепископу, от злобы приплетёт ещё с три короба, а уж тот и государю ябеды на тебя возведёт!

– Злобен Виргиний безмерно, – согласился Данила. – А правду ли молвят, будто он по рождению – кровей хазарских?

– Мне про крови его неведомо, – отвечал Первуша. – Зато верно знаю: иеромонах сей люто ненавидит всё русское, нам испокон заповеданное, без чего Русь – уж не Русь, а мы сами – без души и без памяти!

Сказывают, в Белозерске по его указанию бабу батожьём забили насмерть за песню колыбельную, да и дитятю её заодно тряпьём задушили. В песне той, дескать, бесов языческих баба восхваляла – про Зарю-Зореницу пела да про Ярилу Светлого. Что ж, выходит – псалмы теперь бабам над люльками-то петь?

А уж как гуслярам двоим, и без того незрячим, на Волоке Вышнем пальцы топором отрубили, да языки вырезали – про то всем известно!

В нижегородской земле вместе со скоморохами и медведей потешных казнили люто…

– Душно от них, от чернецов-то! Ох, душно на Руси! – задумался Лобан, взял бороду в горсть. – Ты вот что, Первуша: сей же день казну приготовь, припасов поболе, да свези ночью тайно в пещеры – ко старцам нашим, и тут же назад ворочайся…

…Беда одна не ходит – другую за собой ведёт.

И седмицы не прошло, как иеромонах Виргиний с иноками у боярина Лобана побывал, а уж на подворье – опять гость нечаянный: прибежал с Москвы конюх Радим. Вести привёз – чернее некуда, да и утешенье последнее – внучку спас.

Суров муж боярин Данила, а как про дочерь Алёну, невинно убиенную, услыхал и внучку на руки принял – заплакал прилюдно, слёз горючих не стыдясь, иже с ним и все зарыдали – от беды лютой, что накрыла уже Лобаново подворье страшным своим крылом…

К ночи собрал у себя Данила Лобан самых близких и верных ему: сына млада Радогоста, сокольничего Первушу, начальника стражи вотчинной Олега прозвищем Вепря, старых сотников Димитрия Сухаря да Юрия Недоруба. Позвали на совет и конюха Радима – приблизил его боярин со дня сего, как родного.

Поведал Радим, как всё было на Москве.

Слушали, лбы морщили, пястьми бороды мяли да теребили, вздыхали тяжко.

– Ежели Кокору погубили, скоро – и мой черёд! – молвил Данила. – Обезумел государь! А ведь мы с ним в поход Ливонский ходили, в сраженьях бок о бок стояли, чуть не братьями нас с Кокорой называл!

Хмурый Вепря подвинулся на лавке поближе, саблю в ножнах на колена положил:

– Вели, батюшко-боярин, – молвил. – Что делать-то будем?