Курт Ауст - Судный день

Она наконец подняла голову, быстро взглянула на меня и обратилась к Томасу:

– Мы могли бы переговорить наедине?

Томас помедлил с ответом:

– Да, могли бы. Но… Поймите, я все равно обо всем расскажу Петтеру. Он мой секретарь, у него прекрасная память, и он помнит то, о чем я забываю, видит то, чего не замечаю я, поэтому ему лучше остаться. И конечно же, Петтер будет держать язык за зубами, как и я, – если только обстоятельства не потребуют рассказать что-то из поведанного вами.

Трактирщица поднялась, прошла на кухню, отыскала на полке над очагом ножницы для фитиля и вернулась в харчевню. Осторожно подрезав фитиль, она уселась на стул, выставив перед собой ножницы, будто миниатюрное оружие самообороны.

– Вчера вечером мой муж рассказал вам, как мы с ним оказались в этом месте. Однако он… кое-что утаил от вас. – Она вновь стиснула пальцы и принялась кусать губы, а взгляд ее будто заранее молил о сочувствии. – В тысяча шестьсот семьдесят шестом году Херберт свернул все дела на Датской бирже и вернулся в Гамбург, где должен был предоставить всю финансовую отчетность своему суровому батюшке. Однако причиной его банкротства стала не только война между Швецией и Данией. В столице Херберт… – Она запнулась и решила объяснить по-другому: – Херберт – не деловой человек. Он доверчивый, почти наивный, и считает, что словам следует верить до самого последнего дня. Херберт занимался торговлей лишь по настоянию отца. Если бы он мог выбирать, то предпочел бы денно и нощно учиться, читать книги и просиживать на лекциях. Он обожает книги, и… – она с отсутствующим видом выдернула из рукава нитку, – когда он жил в Копенгагене, то все больше времени проводил в этом вашем университете, – она кивнула профессору, – а не на бирже. Он познакомился с учеными и, как их называют, образованными и ставил общение с ними превыше работы, ради которой приехал туда. – Она глубоко вздохнула – так, что грудь ее заколыхалась, и, медленно выдохнув, продолжала: – Конечно же, отец Херберта догадался, почему дела у сына пошли скверно, однако сам Херберт оставался в неведении. Как он сказал вчера, до свадьбы нам обещали, что мы поселимся в Любеке, где Херберт станет во главе небольшого филиала. Но прямо на нашей свадьбе его отец поднялся и во всеуслышание заявил, что отрекается от Херберта и что мы с Хербертом завтра же должны уехать на отдаленный хутор в Ютландии. Тот хутор он подарил нам на свадьбу, чтобы мы больше никогда не показывались ему на глаза. Как вы, наверное, догадались, для Херберта это был удар. Его опозорили на глазах у всех гостей, и кто – его собственный отец! Семья отреклась от него, а будущее вдруг потеряло всякий смысл. Я старалась поддержать супруга, но, признаться честно, в первое время я тоже таила на него обиду, ведь он пожертвовал сытостью и благополучием ради собственной блажи. – Трактирщица замолчала, глядя прямо перед собой и сжав руки, так что кончики пальцев побелели. Потом тяжело вздохнула и продолжила рассказ. – После этого Херберт изменился. Стал молчаливым и замкнутым, хотя прежде любил повеселиться, обожал праздники и песни. А теперь с головой ушел в книги, словно пытался спрятаться в них – вот так он мучился от стыда, – она взглянула на Томаса, – но не от стыда, вызванного словами отца, нет, даже и не думайте, – умолкнув, трактирщица опустила глаза, расцепила пальцы, согнула их и вновь разогнула, – хотя, возможно, и от этого тоже, – призналась она наконец и принялась задумчиво разглаживать ткань рукава. Разговор явно давался ей непросто. Я подумал, что Томас поможет ей, но тот лишь неподвижно сидел, с загадочным видом разглядывая трактирщицу.

– Мы… – начала было женщина, но запнулась, – с тех самых пор… – она вновь умолкла и начала заново, – когда Херберт жил в Копенгагене, то захаживал в такие места… куда обычно ходят мужчины. Ну, вы понимаете…

Томас молча кивнул.

– Тогда он без труда мог… ну, вы знаете… удовлетворить женщину… Но после свадьбы – или, скорее, после того, что там произошло, – сила покинула его. Он потерял мужскую силу… – в ее глазах блеснули слезы, голос дрогнул и затих.

Томас коротко приказал мне сбегать на кухню за вином. Когда я вернулся, профессор осторожно похлопывал ее по руке, но ничего не говорил. С жадностью набросившись на вино, трактирщица немного успокоилась и продолжила рассказ:

– За все эти годы мы ни разу… – выпалила она на одном дыхании, будто хотела побыстрее выговориться. Голос ее звучал все тише и тише, и последние слова заглушили вздохи – тяжелые и даже, казалось, болезненные. Лицо ее исказилось до неузнаваемости, словно за время этой беседы она на десять лет постарела. – В наши первые годы мы пытались… Много раз. Но безуспешно. А последние десять лет мы почти не притрагивались друг к дружке, – она покачала головой, словно отказываясь верить собственным словам, – я люблю своего мужа и обещала хранить ему верность, но… – Она уставилась в бокал с вином и умолкла.