Курт Ауст - Судный день

Тарелка моя опустела, я жадно выпил принесенное хозяйкой пиво и, умиротворенно вздохнув, вновь накрылся одеялом. Чувствовал я себя лучше – головная боль почти совсем прошла, и лишь за ухом немного пульсировала кровь. Я отдохнул и теперь соображал быстрее, чем раньше.

Меня вдруг молнией пронзил стыд: я вспомнил об ужасной судьбе Марии. Как я мог позабыть о ней?! Как смог хотя бы на миг выкинуть девушку из головы? И как у меня хватило наглости чувствовать себя таким умиротворенным?! Я вжал голову в подушку и попытался отогнать от себя ее изувеченный лик. В горле застрял крик. Кто-то положил мне на плечо руку и вытащил меня из-под одеяла. Я открыл глаза и увидел лицо профессора. Трактирщицы в комнате не было.

– Что с тобой? – спросил Томас. Но он и сам без труда прочел ответ на моем лице. Присев на краешек кровати, Томас вздохнул: – Петтер, обманывать тебя не стану: тебе никогда не забыть того, что здесь произошло. Никогда. Но… – Он умолк и беспомощно махнул рукой, видимо, так и не найдя, что сказать. Мы оба сидели молча, пока Томас вдруг не воскликнул: – Ладно! Я попросил всех собраться в харчевне сегодня вечером, в одиннадцать часов. Это уже скоро, и тебе, пожалуй, пора встать и одеться.

Сам же профессор достал свой парадный камзол и начал переодеваться.

– Это еще зачем, – растерялся я, – зачем нам всем собираться?

Томас продолжал одеваться и вдруг замер – он серьезно осмотрел свои руки, а потом, застегнув камзол, наконец ответил:

– Пришло время попытаться положить этому конец. Иначе, боюсь, трупов здесь станет больше.

Он аккуратно почистил плечи камзола маленькой щеточкой из куньего меха и пробормотал:

– Ad turpe … – и еще что-то на латыни.

Меня вдруг охватил ужас: на мгновение профессор вдруг превратился в испуганного слабого мальчишку… Но он быстро взял себя в руки:

– Я сказал: ad turpe nemo ohligatur , что значит “нельзя унижать”. Так гласит одно из положений римского права. А для меня это означает, что у нас есть свидетель, которого мы, к сожалению, не можем использовать, ведь в этом случае мы, разоблачив убийцу, подвергнем свидетеля унижению и испортим ему жизнь. – И профессор устало потер лоб.

– То есть вы знаете, кто убийца?! – Я не верил своим ушам.

Томас выпрямился, надел камзол, достал ящичек, из которого аккуратно вытащил парик и натянул его на болванку. Присыпал локоны мукой, осторожно дуя на нее, пока мука белоснежной пеленой не покрыла причудливые завитки парика. Профессор уверенной рукой, не спеша, водрузил парик на голову, сунул в рукав носовой платок, гордо выпрямился и с достоинством зашагал к двери.

– А господину Петтеру Хорттену следует пошевеливаться, если, конечно, он желает посмотреть последний великий спектакль нашего столетия! – гнусаво и высокомерно проговорил Томас, потом рассмеялся и подмигнул мне: – Да, Петтер, мне известно, чьих рук это дело. И сейчас моя задача – доказать это.

– И кто же убийца?

Томас на миг стал серьезным, затем загадочно улыбнулся:

– Cave ab homine unius lihri [24].

Вечно он навязывал мне свою латынь!

Прежде чем дверь за профессором затворилась, я спросил:

– А что такое “одиннадцать часов”?

И, встав с кушетки, я сбрызнул голову водой и начал одеваться.

Томас засмеялся:

– Пора бы тебе научиться определять время, Петтер. Это совсем несложно. “Одиннадцать часов” означает, что до полуночи остался один час. Иначе говоря, за час до конца света, если мы верим во все эти глупые россказни о Судном дне. – И он скрылся за дверью.

Поддерживая пастора Якоба, Бигги проводила его в харчевню и подвела к стулу. Я вошел вслед за ними и затворил дверь. Все уже были в сборе.

Пастор стоял, зажав под мышкой увесистую Библию, и меня вдруг осенило: ведь когда его ударили ножом, то Библии у него с собой не было! Возможно, кто-то позвал его, заманив на лестницу, в ловушку?

Внушительная фигура профессора в парике горделиво возвышалась посреди комнаты: он ждал, когда все усядутся. Я заметил, как он вопросительно взглянул на Альберта и как конюх едва заметно кивнул в ответ. Почувствовав себя оскорбленным оттого, что оказался не у дел, я сердито посмотрел на конюха, который сидел у самой двери в коридор, прислонившись к стене.

В комнате воцарилась грозная тишина. Никто не вымолвил ни слова, даже когда из кухни показалась трактирщица с кружкой пива. Оглядев присутствующих, она подняла кружку, и Густаф Тённесен с облегчением кивнул, однако для остальных ее жест остался незамеченным: взгляды присутствующих обратились к Томасу.