Курт Ауст - Второй после Бога

– Наклоните голову!

Он наклонился вперед, и я увидел его “луну”; ту же самую лысину я видел при свете фонаря в ту ночь, когда убили Юстесена, в постели юнкера Стига.

– Это вы обеспечили алиби юнкеру Стигу.

Герберт не поднимал головы.

– Вы знали, что он что-то задумал, и по его приказу легли в его постель, чтобы тот, кому взбредет в голову заглянуть в его комнату, подумал, будто он спокойно спит в своей кровати.

– Про кого вы говорите? – спросил помощник судьи, не успевая следить за ходом моей мысли. – Кто где лежал?

По лицу Томаса я видел, что он понимает, о чем я говорю, но он все-таки сказал:

– Но помощник аптекаря сказал, что Герберт всю ночь спал на заднем дворе.

– Да, но он сказал также, что они крепко выпили перед сном. – Я показал на Герберта. – Позвольте предположить, что вы плеснули снотворного в кружку помощника аптекаря, и, когда сон свалил его, вы с юнкером Стигом поменялись местами. Юнкер считал, что с заднего двора ему будет легче уйти незамеченным, чем из своей комнаты на втором этаже. Вы же легли в его постель, чтобы я, если бы мне пришло в голову заглянуть к нему ночью, увидел в его постели спящего человека. А утром, когда все проснулись и встали, юнкер Стиг, спавший на вашем месте, спрятал голову под перину. Ведь так? Помощник аптекаря так и не заметил, что в постели, зарывшись лицом в тюфяк, лежал совсем другой человек.

Герберт по-прежнему молчал. Но я не ошибся! Это мы все видели по его пухлым ладоням, которые он без конца потирал, словно они у него замерзли. Ему и не требовалось ничего говорить.

На ямской станции за церковью Святой Марии помощник судьи конфисковал карету и упряжку из четырех сильных коней и поспешил обратно в ратушу. Томас спросил, не брали ли здесь сегодня лошадей и карету какие-нибудь неместные люди, и узнал, что некий благородный господин и его друг-иностранец взяли по лошади, хорошо заплатили за них и сказали, что едут в Осгордстранд.

– Хорошо заплатили? – Я был удивлен. Разве у юнкера не было разрешения на бесплатные перевозки?

– Осгордстранд? – Томас тоже был поражен.

Да, благородный господин сказал это иностранцу по-немецки, подтвердил станционный смотритель, который считал, что сносно знает этот язык, а также английский и голландский, не зря же он в молодости был штурманом. Пока не угодил под якорную цепь, сказал он и показал нам свою деревянную ногу. Стражник принес от парусника Лассена наш багаж и погрузил его в карету. Другой стражник по приказу Томаса посадил в карету Герберта и фрёкен Сару. Явился помощник судьи с пистолетом за поясом и последним вскочил в карету, кучер крикнул: “Пошел!”, взмахнул кнутом, и мы помчались по городу. Обнаружив в карете фрёкен Сару, помощник судьи хотел вернуть ее в подвал ратуши. Но мы с Томасом, оба, схватились за кошельки, чтобы оплатить ее штраф, помощник судьи получил от каждого из нас по далеру и обещал позже выдать нам расписки.

Карета миновала Мёллебаккен и выехала из города. Крыши домов скрылись у нас за спиной. Как и силуэт Дворцовой горы. В глубине души я надеялся, что видел Тёнсберг в последний раз. Руки этого города тянулись к моей шее и чуть не сжались на ней. Я больше не доверял ему.

Томас открыл окошко и крикнул кучеру, чтобы он ехал так быстро, как позволяет лошадиная сбруя, – теперь дело касалось жизни нунция дей Конти.

“Да, теперь речь идет о жизни и смерти, – подумал я. – Если это касалось жизни дей Конти, значит, касалось и отношений между нашим королевством и папским городом. А раз это было такое важное дело, значит, оно напрямую касалось и королевского расположения. А если это касалось королевского расположения…”

Короче говоря, это уже имело непосредственное отношение к нашим шеям.

Мне не хватает читателя.

Не хватает человека, который не может дождаться, чтобы прочитать то, что я написал за день, как читал князь, когда я писал свою первую книгу. Или такого, который бы делал вид, будто ему это нисколько не интересно, но все-таки он читает и задает странные, незначительные вопросы вроде: “Сколько лет было этому нунцию дей Конти?”, как спрашивал Хоффманн в Виборге, когда читал мою вторую рукопись.

Я мог бы ответить, что Микеланджело дей Конти, по моим подсчетам, было лет пятьдесят и что он в конце жизни значительно поднялся по иерархической лестнице Католической Церкви. Я мог бы рассказать, что нунций умер в 1724 году после продолжительной болезни, о чем я узнал, когда жил в Германии у князя Вильгельма и княгини Беатрисе, где начал свою деятельность домашнего учителя юного княжеского сына Реджинальда. Я мог бы рассказать ему все это и еще многое другое.