Марк Леви - Другое счастье

Когда рука Брэда приблизилась к ее руке, кафе в Трайбеке исчезло в матовом тумане, его голос затих.

Потом он вырос на сцене аудитории, перед которой, в первом ряду, сидела Агата. За ее спиной вопили студенты, решая открытым голосованием вопрос о повторном захвате помещений. В каком университете она находится? Сан-Франциско, Феникса, Нью-Йорка? Рядом с ней, через пустое кресло, сидела ее сестра, самозабвенно записывавшая в тетрадку все выступления, как будто была обязана зафиксировать каждое словечко, полностью воспроизвести дебаты в своей статье. Когда Брэд умолк, она стала, морщась и кусая губы, править написанное.

Казалось, каждое слово в ее тетрадке написано кровью из вен, синевших под тонкой кожей шеи.

Брэд сел и, наклонившись к сестре Агаты, спросил, что она думает о его выступлении. Это сообщничество, внезапное и совершенно необоснованное, стало для нее оскорблением. Она сбежала из аудитории и стала расхаживать по коридорам.

Какая-то пара целовалась за шкафчиком с выдвинутыми ящиками, игравшим роль ширмы. Чуть дальше сидели на полу три девушки, они ели и болтали. Подземный коридор, соединенный с канализацией, позволял выйти отсюда на улицу. Студенты пользовались этим лазом, чтобы после наступления темноты пополнять запасы продовольствия под носом у своры копов, окруживших кампус.

Сейчас им воспользовалась Агата. Прокравшись вдоль стены, она вышла на перекресток и перешла на другую сторону.

Ее целью была ближайшая бакалея. Войдя туда, она очутилась в форменном вертепе, заваленном нагими телами, над которым стояло облако едкого дыма. Лавируя между лежащими, вглядываясь в дым, она искала Брэда. Она звала его во весь голос, пока не увидела: приподняв голову, он безмятежно улыбался. Рядом с ним лежала ее сестра, со смехом глядя на нее. Ей хотелось спросить, почему они ее предали, но она проснулась до того, как они успели ей ответить.

– Вы проспали целых четыре часа, – сообщила ей Милли.

– Куда мы заехали? – спросила Агата, открыв глаза.

– Бейкерсфилд, все еще Миссури. Надеюсь, я не заблудилась. В любом случае, мне придется остановиться, чтобы заправиться и размять ноги. Руки тоже затекли и не чувствуют руль.

– Мне тоже надо размяться, – сказала со вздохом Агата.

– Вам снились кошмары? Вы несколько раз говорили во сне.

– Даже не знаю, как назвать этот сон. Он мне часто снится. Хорошее начало и ужасный конец.

– В свое время я боялась ложиться спать, – призналась Милли. – Сопротивлялась до последнего, пока усталость не валила меня с ног. Мне внушало ужас то полубессознательное состояние в темноте, когда малейший звук превращается в эхо наших страхов, тишина напоминает о неминуемости нашей смерти или, того хуже, смерти наших любимых.

– Это было уже после смерти твоей матери?

– Нет, это продолжалось все мое детство и отрочество.

– Расскажи мне о твоей матери. Не все же время мне одной изливать душу!

– Мама была художницей, но за ее картины платили совсем мало, притом только на распродажах, которые она сама устраивала с весны до конца лета. Чтобы жить, она постоянно где-то подрабатывала. Помогала цветочнице подрезать розы, собирала использованные похоронные венки, составляла свадебные букеты, натаскивала отстающих соседских учеников, давала уроки игры на гитаре, английского, истории, алгебры – хваталась буквально за все. В зимние месяцы даже занималась извозом: подвозила соседей в своем пикапе к врачу, в парикмахерскую, за дровами, за провизией, в торговые центры Санта-Фе. В те годы, когда мы бедствовали, хотя отказывались называть происходящее этим словом, она могла бы обратиться за помощью в мэрию, но гордость заставляла ее самой заботиться о крыше над головой и пропитании. Когда я уставала притворяться, что у нас все в порядке, она подбадривала меня, утверждая, что мы не такие, как другие, что мы справимся сами, что нам никто не нужен. В конце концов эта наша непохожесть на других стала меня пугать. Матери моих подружек замечали нашу бедность, и приглашения на их дни рождения были для меня невыносимой пыткой. Я всегда была плохо одета, все мне было либо велико, либо мало. А школа – жестокое место…

– Не понимаю… В рождественском центре ты мне сказала, что в детстве мать тебя баловала, – напомнила Агата.

– Вам никогда не случалось врать из гордости? Я всегда была гордячкой и ею осталась, ничего не могу с собой поделать. По мне этого ни за что не скажешь, – продолжала Милли, – но в старшей школе мне даже доводилось драться с девчонками, которые надо мной насмехались.