Астрид Линдгрен - Калле Блумквист и Расмус

И тут они замечают его! Они оба видят его! Мерцает первый уличный фонарь, и свет его падает на хорошо знакомую долговязую фигуру в полицейской форме.

– Дядя Бьёрк, дядя Бьёрк, дядя Бьёрк!

Они кричат, словно потерпевшие кораблекрушение, и дядя Бьёрк предостерегающе машет им рукой: нечего, мол, поднимать такой шум среди ночи!

Он идет им навстречу, не подозревая, что именно сейчас он им дороже даже родной матери.

Калле бросается к нему и, задыхаясь, обнимает его.

– Дядя Бьёрк, миленький, арестуй этих негодяев!

Он оборачивается и показывает пальцем в сторону преследователей. Но топот бегущих ног прекратился. Насколько позволяет глаз, в темноте не видно ни единого человека. Калле вздыхает, то ли с облегчением, то ли разочарованно – он и сам не знает. Он понимает, что преследовать киднэпперов здесь, в городе, не стоит. И в то же самое время он понимает и кое-что другое. Он не может рассказать дяде Бьёрку обо всем, что произошло. «…Я не смею впутывать полицию… до тех пор, пока Расмус не будет в безопасности» – так решительно высказался профессор. Петерса поглотил мрак. Наверняка он направляется в этот миг к своему автомобилю, который скоро отвезет его обратно на остров – и к Расмусу! Нет, нельзя вмешивать полицию, нельзя действовать вопреки воле профессора. Даже если в самой глубине души подозреваешь, что это, возможно, было бы самое разумное.

– Вот как, суперсыщик идет по следу, – улыбаясь говорит дядя Бьёрк. – Где же твои негодяи, Калле?

– Они удрали, – выпаливает Андерс, а Калле предостерегающе наступает ему на ногу.

Но это совершенно ни к чему. Андерс знает, что, когда речь идет о преступлениях, он должен уступить слово Калле.

Калле тут же превращает все в шутку, а дядя Бьёрк начинает говорить о другом.

– Да, хороши вы, нечего сказать, – говорит он. – Сегодня утром, Калле, я встретил твоего папу, и он, можешь себе представить, был страшно сердит. И не стыдно вам удирать из дому? Вы вовремя вернулись.

– Мы еще не вернулись, – говорит Калле. – Мы еще не вернулись домой.

Если бы кто-нибудь около двух часов ночи проходил мимо бакалейной лавки Виктора Блумквиста, он бы непременно решил, что там орудуют взломщики. Кто-то светил за прилавком карманным фонариком, а сквозь витринное стекло можно было видеть, как там движутся две тени.

Но никто не проходил этой ночью мимо лавки, и две тени так и остались неузнанными. Бакалейщик Блумквист и его жена, которые спали в комнате над самой лавкой, вообще ничего не слышали. Потому что эти тени владели искусством двигаться бесшумно.

– Я хочу еще колбасы, – промямлил Андерс с набитым ртом. – Я хочу еще колбасы и сыра.

– Пожалуйста, бери сам, – сказал Калле.

Он был занят тем, что набивал собственный рот.

И они ели не переставая. Отрезали толстые ломти копченого окорока и ели. Хватали изрядные куски самой лучшей колбасы и ели. Разламывали большие, мягкие, благоухающие караваи хлеба и ели. Срывали серебристую фольгу с маленьких треугольничков плавленого сыра и ели. Запускали руку в ящик с изюмом и ели. Брали плитки шоколада с прилавка, где лежали разные лакомства, и ели. Они ели, ели и ели – это была самая памятная трапеза в их жизни, и они никогда ее не забудут.

– Одно я знаю точно, – заявил под конец Калле. – Я больше никогда в жизни не дотронусь до черники.

Довольный и сытый, прокрался он затем по лестнице на второй этаж. Трудность состояла в том, чтобы обойти скрипучую ступеньку, потому что мама Калле с годами выработала поразительную способность просыпаться от этого скрипа, когда причиной скрипа был сам Калле. Совершенно сверхъестественное явление, с которым психологам следовало бы познакомиться поближе, считал Калле.

Но как раз теперь он не хотел будить ни маму, ни тем более отца. Он хотел лишь взять свой рюкзак, спальный мешок и некоторые другие мелочи, необходимые для жизни в кемпинге. А если бы родители проснулись, на объяснения ушло бы слишком много времени.

Правда, способность Калле обходить скрипучую ступеньку с годами тоже совершенствовалась, и он, нагруженный вещами и не потревоживший родителей, благополучно спустился вниз к Андерсу, ожидавшему его в лавке.

В половине четвертого утра мотоцикл с бешеной скоростью выскочил на дорогу, которая, извиваясь, вела к морю.

А в бакалейной лавке Виктора Блумквиста на прилавке остался клочок белой оберточной бумаги со следующим сообщением:

«Дорогой папа, ты можешь удержать мое жалованье за этот месяц, так как я взял: