Лев Давыдычев - Генерал-лейтенант Самойлов возвращается в детство

Вовик и не заметил, как спустился с лестницы, вышел из подъезда и сел на скамью, опять абсолютно ничего не соображая, даже не пытаясь осознать, где он находится, что с ним стряслось и что надо делать. Он понимал только одно: у него большое-большое-большое горе, какого он ещё ни разу не знал в жизни… И он уже не испытывал высокого и прекрасного чувства к той, которая его безжалостно обманула, а просто страдал…

И даже когда напротив опустился на скамью Илларион Венедиктович, Вовик не сразу сообразил, где он видел этого человека, а когда узнал генерал-лейтенанта в отставке, тоже не сразу понял, что ему от этого человека требуется.

А Илларион Венедиктович сидел, бессильно расставив колени, низко опустив голову, упершись руками в скамью, словно боясь упасть на землю. Ему не просто хотелось пить, его мучила страшнейшая жажда, такая страшнейшая, что, казалось, внутри у него всё пересохло и раскалилось.

— Пи-и-и-и-ить… — прохрипел он. — Пи-и-и-ить… быстро… прошу… пи-и-и-ить…

Вот тут у Вовика хватило соображения бегом взлететь по лестнице, сказать открывшей дверь Анастасии Георгиевне, что там, внизу, у подъезда, плохо одному человеку, что он быстро просит принести попить.

Когда Вовик мчался обратно, перепрыгивая через несколько ступенек, с графином в одной руке и со стаканом в другой, боялся, как бы… как бы… как бы… Но всё обошлось благополучно, и, главное, к Вовику вернулась способность соображать.

Только выпив, буквально влив в себя, почти не глотая, четыре стакана подряд, Илларион Венедиктович не скоро и нелегко отдышался, сказал всё ещё хриплым голосом:

— Вот спасибо, Вовик. Если бы не ты… Ну просто спас меня… Такая жуткая жажда… — Он уже медленно, наслаждаясь каждым глотком, постепенно выпил весь графин и сказал своим обычным голосом, только тихо: — Понимаешь, полакомился сверх меры малосольными огурчиками и… Ну, здравствуй, Вовик… Что же ты вчера подвёл меня?

— Извините, проспал, — признался Вовик. — Я вас вчера целый день искал, но попали мы в вашу старую квартиру.

— За честный ответ благодарю. Но всё-таки… Между нами говоря, я оч-чень расстроился.

— Так ведь я тоже!

— А если я назначу тебе встречу на завтра и опять на семь ноль-ноль?

— Пожалуйста, пожалуйста! — обрадованно воскликнул Вовик. — Я… я… — он тут же смутился. — Мне сегодня надо с вами посоветоваться. Понимаете, тут один тип решил организовать банду…

— Знаю, знаю… — повергнув Вовика в полнейшее недоумение, задумчиво проговорил Илларион Венедиктович. — Робка-Пробка. Он же Робертина. Внук моего старого боевого друга, тоже генерал-лейтенанта. А ты что, собираешься в эту банду вступать?

— Да нет, нет! — отмахнулся Вовик. — Тут целая история получилась. Они хотели одну девочку похитить, просить за неё выкуп, а она просила меня сопровождать её, вступить в неминуемую жестокую драку с бандитами, а оказалось, что она сама дружит с Робкой-Пробкой. Вот я и не знаю…

— Ты отнеси графин и стакан, — сказал Илларион Венедиктович, — я что-то себя неважно чувствую. Проводишь меня домой, и по дороге мы всё обсудим. Девочку эту не Вероникой зовут? Точнее, не Верочкой?

Вовик так и плюхнулся на скамью, едва не выронив из рук графин и стакан, оторопело спросил:

— Откуда вы всё знаете?!

Илларион Венедиктович загадочно улыбнулся и довольным тоном напомнил:

— Отнеси посуду. Не забудь поблагодарить от моего имени. И не задерживайся, пожалуйста. Мне что-то оч-чень не по себе.

Едва Вовик вошёл в квартиру, как услышал плачущий голос Анастасии Георгиевны:

— Вы опытный злодей и в принципе, понимаете, в принципе, истязатель пожилых людей!

— Да помилуйте… — звучал в ответ виноватый и растерянный голос Григория Григорьевича.

Вовику бы не входить в комнату, а оставить графин со стаканом прямо тут, в прихожей на полу, и убежать, бегом убежать! Но ведь Илларион Венедиктович просил от его имени поблагодарить за воду! Бегом убежать нельзя было ещё и потому, что не мог же он оставить Григория Григорьевича в тяжелом положении. Вот сейчас он быстренько узнает, в чём там дело, и…

И он вошёл в комнату, и увидел уже знакомую для него картину: Джульетточка на руках Григория Григорьевича млеет от удовольствия, они ласкаются, понимающе переглядываются… А вокруг них, не обращавших на неё ни малейшего внимания, передвигалась плачущая Анастасия Георгиевна и то просила, то требовала, то приказывала: