Лев Гумилевский - Плен

Несколько раз, закрывая глаза и закусывая губы, ожидал на свою голову Пыляй если не удара колодкой, то хоть брани и крика, но все обходилось благополучно и даже, когда соскользнувший по мокрой коже молоток вышиб шпильку так, что она отлетела в сторону и впилась в глаз соседу, не поднялось ни шуму, ни драки.

— Действительно, что тесно у нас! — заметил Фаддей Федорович и, осмотрев неповрежденный глаз мальчугана, вернулся к Пыляю, — шпильку надо загонять одним ударом, вдруг. Иначе она не взойдет, или плохо взойдет. Ну-ка, гляди!

Пыляй глядел, дивясь ловкости рук мастера, пытался сам и когда, наконец, шпилька вошла, не хуже, чем у того, он улыбнулся и вздохнул с облегчением: тайна мастерства была не сложнее тайны дерзкой девчонки, открывшей ему секрет двух палочек с перекладиной.

Ночами, лежа в постели и долго не засыпая от усталости, а может быть и оттого, что была под ним постель, а не камни, вспоминал он о короткой своей дружбе с пленницей, которую сторожил.

— Теперь бы я тебе показал… — думал он и хоть едва ли сказал бы он точно, что именно мог ей показать, каким своим превосходством ее устыдить, он чувствовал неизменно что как-нибудь это случилось бы.

Он выбрал сам свой путь, он ощущал твердую почву под своими ногами и стоял крепко. Правда, ему иногда хотелось выскочить в окно и уйти, чтобы спать на камнях, прятаться в каменных щелях китайской стены или лежать на зубцах ее, подставляя лицо, грудь, все тело палящему солнцу, но желания эти были мимолетны, как воспоминания о прошлом. Вместе с прошлым, они тускнели, становились все менее и менее стойкими и забывались за работой легко.

— Убигешь? — спросил его один из товарищей, как о деле простом и не очень любопытном, когда он заглядывал как-то в окно, — тут можно.

Пыляй подумал, примерился, сказал твердо:

— Незачем мне убегать!

— На воле-то веселее!

— Кому как.

Мальчишка помолчал, потом кивнул головой, соглашаясь:

— Которые и тут достают!

— Чего это?

— Понюхать. Тут можно тоже за деньги!

— Мне не надо!

Собеседник его посмотрел на него без всякого уважения и отошел, как от пустого места. Пыляй, не желавший бежать, не интересовавшийся понюхать, перестал его занимать.

Обряженному в чистое белье, новую куртку и штаны с совершенно целыми карманами оборванцу не хотелось по своей воле переряжаться в лохмотья, дыры и грязь. Две недели он отравлялся сладчайшим ядом приобретаемых знаний, две недели ходил он в угаре постоянной сытости, тепла, света и чистоты. И тонким ядом другой жизни был он отравлен прочнее и глубже, чем Коська кокаином. Он переполнен был ощущением своего человеческого достоинства. Родившийся в нем на крыльце булочной, под впервые разобранной вывеской, гражданин своей страны, вырастал в нем с неимоверной быстротой.

Он постигал мудрость жизненного мастерства с неменьшим успехом, чем приемы мастерства сапожного, и если его иногда манила к себе воля, то только для того, чтобы как-то столкнуться с девчонкой и ошеломить ее своим новым видом.

— Без тебя обошелся! Вот что!

Он представлял себе встречу с девчонкой, как в зеркале встречу с самим собой.

Он уже начинал думать об этом далеком дне, который расплывался в туманной дали, как вдруг все перевернулось.

Вечером, когда Пыляй с веселой жадностью усаживался за длинный стол и уже вцепился в края алюминиевой тарелки с раздражающим запахом горячего, сосед толкнул его в бок локтем и прошипел с любопытством:

— Ага, новенький какой-то! Гляди-ка!

Пыляй поднял проворные глаза, и замер. Точно со всего разбега налетел он на огромный камень, положенный посредине его прямой и ровной дорожки, и остановился на мгновение, уже бессильный сдержаться, чтобы, споткнувшись, не перелететь через него, рискуя сломать себе шею.

В двери с надзирателем последним входил в комнату Коська. Он улыбался, как всегда, обводя прищуренными глазами ряды торчащих из-за стола стриженых голов; прежде, чем Пыляй мог отодвинуться за спину соседа, глаза их встретились.

Пыляю почудилось, что он слышит даже, как легонько свистит Коська с удивлением, презрением и злобным торжеством. Надзиратель указал новичку место в дальнем конце стола и Пыляй больше его уже не видел.

Он с трудом кое-как вычерпал блюдо и дожевал хлеб. Он встал из-за стола совершенно разбитый и оглушенный неожиданной встречей. Пробираясь за спинами других с всевозможной поспешностью, он торопливо проскользнул в спальную.