Лев Гумилевский: Плен

Но если в самой картинке не было ничего удивительного, то удивительной показалась Пыляю возможность уместить огромные здания, трамваи, извозчиков и людей на куске бумаги, величиной с собственную его ладонь. Это было, как чудо.

Пыляй отшатнулся от книжки и вытер взмокший от напряженного внимания и жары темно-красный свой лоб.

— Фу-ты, ну-ты, ножки гнуты! — неодобрительно протянул он, силясь усмешливой шуткой отрезвить, самого себя, — ну и штука!

Но очарование открывающегося перед ним другого неведомого мира не проходило. Он забыл о табаке, он смиренно сидел на корточках и листовал книжку. Картинки одна за другой проходили перед ним. Он не заметил, как вполз маленький круглый мальчишка в пролаз и подкатился с размаху к нему.

Пыляй вздрогнул.

— Ты что это? — крикнул тот.

Пыляй тотчас же принял обычный суровый свой вид и, отслюнив загнутый уголок от книги, стал крутить цигарку, швырнув книгу на место с нарочной небрежностью.

— Пожрать, Вьюнок, нету ничего. Приходится табаком пробавляться.

— Сейчас принесут ребята.

— Я проспал. Сторожил вчера девчонку всю почти ночь…

Вьюнок заинтересовался, спросил:

— Что ж она? Ревет все?

— Да, кабы ревела… — вздохнул Пыляй.

— А что ж?

— Ничего.

Пыляй мечтательно опрокинулся на спину и, глядя в небо, как в книгу, таящую неведомые ему тайны, прибавил:

— Стеклы, говорит, есть такие, что и за десять верст человека видно… Или на звезды смотреть. А блоха, говорит, как зверь под стеклом. Может это быть, Вьюн, как по-твоему?

— Это все совершенно может быть, — подтвердил тот без колебаний, — теперь на свете все может быть. Я в кинематографе был, не то что в стекло глядеть…

Пыляй вздохнул еще глубже.

— А я ничего не видал.

Он вдруг поднялся и с гневной энергией заговорил, не глядя на своего собеседника:

— А мы ничего не видим, ничего не знаем. Только и осталось — сжигать нас. А которые вот живут в домах и им не ездить зимой в Ташкент или куда. В домах тепло. И вон какие у них стеклы. Зубы у ней не болят, потому что она их с мелом моет. На всякое дело у них приспособление. Девчонка вон какая — клоп, а огрызается, как собака. Щука, говорю, девчонка. Мне бы это все знать, что она… Это кто бы со мной сладить мог? Никто!

Вьюнок слушал молча, с любопытством, но видимо не понимал того, что за словами горело в Пыляе. И Пыляй это заметил, перестал говорить. Только мусоля раскрутившуюся цигарку, прошипел он с тоской и отчаянием:

— А и скушно мне, страсть. Опостылело мне тут: крысы лучше нашего живут. А разве мы не такие же, как те? Все одинакие. Тоже я не виноват, что матка померла, а отец все сжег. И руки себе сжег.

Он гневно сунул в рот цигарку, спросил;

— Спички есть?

Вьюнок швырнул ему спички и промолчал. Пыляй задымил, закашлялся, с бранью выплюнул горчайший яд никотина.

— Курильщик! — прошипел Вьюнок презрительно, — тебе бы булочку с молочком, а не курить!

— А ты-то что очень?

— Ничего.

— То-то и есть.

Они помолчали; привыкнув к дыму, Пыляй докурил поскорее папиросу и с достоинством затоптал окурок.

— Я думаю, что если б тебя взял какой буржуй в дом, да стал булками напарывать, ты бы не отказался.

Вьюнок не промедлил ответом;

— Дурак был бы, кабы отказался. Это не приют. Сапоги шить учить не будут.

Пыляй почувствовал какой-то гнетущий холод внутри. Не то шел он от сырых стен, не то веял от слов товарища, не то несся от подвала шатровой башни вместе с призраком прошедшей ночи.

— Даром он бы тебя не взял, — раздумывая продолжал Пыляй, — а заставил бы товарищей подвести.

Вьюнок рассмеялся.

— Я бы его подвел, а не товарищей. Пожил бы у него, подглядел бы, где он деньги прячет… Стянул бы и ушел. Ищи-свищи ветра в поле.

Пыляй вздохнул.

— И ничего бы толку с деньгами не сделал. Вез носов бы все остались, все бы каин нюхать стали. Водкой бы обжирались, пирожными, конфетами, а под ногтями все равно бы грязь была хоть с какими деньгами.

Вьюнок посмотрел на него с подозрительным недоумением. Этот взгляд смутил Пыляя. Он забормотал о болезнях и запутался совсем. Вьюнок рассматривал его с неменьшим вниманием, чем тот так недавно — девчонку.

— Это ты что это?

— Это я так.

— Нет не так, — с каменной холодностью отрезал Вьюнок, — а глядишь ты вредно и говоришь чудно. У тебя не тиф ли наклевывается, Пыляй?

— Нет, не тиф!

— А что?

— Ничего, говорю! Что прилип?

Пыляй опрокинулся на спину и мечтательно закрыв глаза вытянулся во весь рост.