Марина Елькина: Тайна серебряного гусара

— И все?

Димка был явно разочарован.

— Всего-навсего малюсенький серебряный гусар? Зачем он тому типу?

— Может, ему нужны бумаги? — предположил Генка. — Нужно их разобрать.

Бумаги оказались не документами, а письмами. Часть из них была на русском со старинными «ятями» в конце слов, а часть на иностранном. Генка сразу даже не смог разобрать на каком.

Многие строчки были размыты, многие — полустерты, а некоторые невозможно было прочесть, потому что чернила выцвели от времени и оставили на бумаге едва заметный, полупрозрачный след.

— Разберешь их, как же, — проворчал Димка.

У Генки энтузиазма было побольше:

— Разберем. Не сразу, конечно. Покумекать нужно.

— Кумекай, — согласился Димка. — Это по твоей части.

— А ты что? Самоустраняешься?

— А чего я? Иностранным не владею, невидимые чернила читать не умею, голова варит туго.

— Последнее абсолютно точно, — подтвердил Генка. — Ладно, без тебя обойдусь. Надо же узнать, что это за гусар.

Димка все еще крутил статуэтку в руках.

— Я ее к себе заберу, — сказал он. — Тебе — письма, мне — гусар.

— Бабка найдет, — предупредил Генка. — Мне-то все равно, а тебе головомойка приличная достанется. Начнет пытать: чей? где взял? Вещь-то ценная.

Димка задумался, потом вздохнул и протянул гусара Генке:

— Точно говоришь. Сто раз с бабкой ругался, чтоб в мои вещи не лезла, все равно все проверяет. Мимо нее мышь не проскользнет, не то что серебряная статуэтка. Сегодня же обнаружит. У тебя целее будет.

Димка ушел, а Генка занялся письмами. Он аккуратно разложил листочки, отделив слежавшиеся друг от друга, и принялся за расшифровку.

Он сразу отметил, что встречаются два почерка: один тонкий, выписывающий каждую буковку, ровный и красивый, другой — быстрый, летящий, неразборчивый и размашистый.

Интересно, есть ли в них разгадка самого главного — зачем человеку в костюме понадобилась эта сумка. Ведь Димка прав: серебряный гусар — не такая большая ценность, чтобы считаться сокровищем или кладом, спрятанным когда-то в пустоте между аркой и домом.

«Милая Сонечка!

В самый последний раз пишу Вам из Москвы. Мое новое местопребывание — 8-я армия генерала Брусилова.

Накануне Австрия объявила войну Сербии. В России началась мобилизация.

Нас спешно и без особой торжественности произвели в офицеры. Теперь мы уже не юнкера, а офицеры русской армии.

Среди нас царит воодушевление. Уверен, что Ваш брат будет считать эту войну никчемной, а воодушевление — глупым, но Константин всегда был настроен враждебно ко всему военному, а ко мне он слишком строг.

Я ведь не обольщаюсь, как многие, тем, что война против Австрии — дело нескольких недель или даже дней. За Австрией стоит Германия, которая не так слаба.

Но не верить в победу я не имею права в силу того, что выбрал себе долю командира-артиллериста. Высокую материю оставляю Косте. Он у нас философ, ему и философствовать.

Ах, простите, Сонечка! Я Вас слишком утомил размышлениями о военных делах. Вам о том думать совсем не надобно.

В Вашей милой головке должны жить совсем другие мысли — о гимназии, о классных дамах и о красивых нарядах (они Вам так к лицу!). Надеюсь, что хотя бы иногда будете думать и о друге Вашего детства, о новопроизведенном офицере, обо мне, о Николае Зайцеве.

Как жаль, что Вы теперь не в Москве, а я не в Петербурге! Как хотелось бы мне пройти с Вами по Невскому или погулять по Арбату, еще раз заглянуть в Ваши добрые карие глаза, услышать Ваш прелестный голосок, пожать Вашу тонкую ручку!

Помните, как каждое лето мы все вместе выезжали на дачу в Павловск? Когда я думаю о Вас, то кажется, что это было только вчера и еще будет завтра, а когда смотрю на свою форму, на тугой ремень и портупею, то понимаю, что Павловск остался далеко в детстве. Может быть, когда-нибудь после войны он повторится, и Вы с Костей будете рядом, и воздух будет пахнуть июльским зноем, но только не теперь.

Увы, все это теперь невозможно! Завтра наш эшелон отправляется к Киеву.

Косте я написал отдельно. Передавайте поклон Вашим многочтимым родителям. Помнят ли они Николеньку? Кланяйтесь всем знакомым.

Искренне Ваш

Николай З.

17 июля 1914 года».

«Гением» Генку прозвал Димка. Генка не возражал.

Не то чтобы он себя считал таким гениальным, но все равно приятно, когда называют так, а не каким-нибудь Пупсом или Мымриком. А так — Гений.