Дик Фрэнсис - По рукоять в опасности

Главное богатство, которым я владел, были краски.

Когда пять с половиной лет тому назад я поселился в этом полуразрушенном доме, то занял только центральную — самую большую — из трех его частей. Я обновил крышу над моей комнатой площадью примерно пятнадцать на девять футов, вставил в проем окна вторую раму, заделал дыры в стенах. Газ для маленькой плиты я привозил в баллонах. Проточную воду брал из ручья, протекавшего между скалами неподалеку от моего дома. Сначала я собирался жить в Монадлайате только летом, когда дни длинные и хорошо работается, но потом все откладывал и откладывал свой отъезд. И так до тех пор, пока долгие декабрьские ночи не начали укорачиваться и не пришел морозный январь, а потом и февраль. Преспокойно пережив зиму, я и вовсе раздумал покидать эту хижину.

Кроме кровати, комода и одного удобного стула, в комнате было еще три мольберта, стопка холстов, табурет, стеллаж во всю стену и нечто вроде кухонного стола, заваленного тюбиками с красками и уставленного необходимыми для моей работы предметами: кувшинчиками с кистями и банками из-под варенья, заполненными чистой и мутной водой.

Теснота и мои привычки диктовали определенный порядок жизни. Кроме того, его требовала сама природа акриловых красок: они так быстро сохнут, что банки надо обязательно закрывать крышками, тюбики — завинчивать колпачками. На палитру выдавливать лишь небольшие количества этих красок, а кисти — постоянно промывать, мастихины — вытирать и руки — мыть. Я держал воду в ведрах под столом, использованные тряпки складывал в багажник джипа, чтобы не допускать беспорядка.

Как я ни старался, мне не удавалось уберечь свою одежду от пятен, а деревянный пол приходилось время от времени драить песком, чтобы избавиться от разноцветных разводов.

Четверо дьяволов устроили из моего эдема ад.

Я далеко продвинулся в работе на всех трех мольбертах, так как часто писал по нескольку картин одновременно. Сейчас все они были сброшены на пол лицевой стороной вниз и пропитались водой из опрокинутых ведер. Мой рабочий стол лежал на боку, горшочки, кувшинчики, кисти и краски были разбросаны по всей комнате. Тюбики полопались, растоптанные тяжелыми башмаками. Мерзавцы не забыли перевернуть мою кровать, перерыли содержимое комода, вытащили и бросили на пол ряды ящичков, не лучше обошлись и с книгами, опустошили каждый сосуд, высыпали даже сахар и кофе, превратив их в грязное месиво.

Ублюдки, паршивые ублюдки.

Я стоял на пороге, обессиленный и растерянный, смотрел на печальную картину, которую представляло собой мое жилище, и обдумывал, что же теперь делать. Одежда на мне была изорвана и перепачкана, многочисленные царапины и ссадины кровоточили. Хижину разорили, насколько я мог судить, так основательно, что мне не удастся быстро достать денег на восстановление своего пусть и нехитрого быта. К тому же исчезли мои часы и бумажник. Чековая книжка осталась в джипе.

Я сказал матери, что приеду в Лондон.

Хорош я буду в таком виде!

«Сумасшедший Александр». Ты вполне заслуживаешь, чтобы тебя так называли.

Я занес обратно в комнату стул и другие вещи, валявшиеся снаружи у самого порога, но в основном оставил все как было. Из одежды, выброшенной из комода, я отобрал самые чистые брюки, свитер и рубашку и переоделся возле ручья, отмыв засохшие струйки крови холодной прозрачной водой.

Все мое тело болело.

Паршивые ублюдки!

Из предметов, разбросанных на полу комнаты, покопавшись, я извлек обломок угольного карандаша и засунул его в карман рубашки. Потом нашел альбом для эскизов с несколькими чистыми листами и, оснащенный столь немногочисленными предметами первой необходимости, вышел из дому.

Горы Монадлайат, достигающие в высоту 2500— 3000 футов, отличаются скорее закругленностью линий, чем обилием зубчатых выступов. Однако они почти лишены лесов и совершенно, просто непростительны серы. Тропа вела вниз к заросшим вереском склонам долины и кончалась возле чахлой рощицы. Спуск от моего жилья к дороге всегда был для меня большим, чем просто смена высоты над уровнем моря. Там, наверху, в пустынной местности среди гранитных скал, жизнь казалась — мне, во всяком случае, — простой, цельной и полной тайного и высокого смысла. Там мне хорошо думалось и рисовалось. «Нормальная», обычная жизнь долины притупляла во мне ощущение чего-то мощного, стихийного — того, что я чувствовал в молчании застывшего гранита и потом выражал красками. Правда, холсты, которыми я расплачивался за свой хлеб с маслом, были обычно полны солнца и веселой беспечности. Изображал я на них в основном сцены игры в гольф.