Екатерина Лесина - Поверженный демон Врубеля

– Мы… мы жили скромно…

Не так уж и скромно по сравнению со многими другими, вот только Ольга не поймет, если до сих пор не поняла.

– Леонид просил у вас этот альбом, но вы не дали.

– Я думала, что это мамины рисунки… память о ней…

– Которую вы хранили в банке.

– Я хотела хоть что-то о ней сохранить!

Она оправдывалась, снова оправдывалась, перед Стасом ли, перед собой…

– Убивать вас Леонид не хотел. Во-первых, вы, как ни крути, человек близкий. А не у всякого хватит силы духа избавиться от близкого человека. Во-вторых, опять же родственные связи. В случае вашей смерти он стал бы первым и, пожалуй, единственным подозреваемым, что его категорически не устраивало. Вот и затеял долгую игру… сам признал, что хотел отправить вас или в монастырь, или в сумасшедший дом. Не столь важно…

– Его… осудят?

– Всенепременно.

Ольга коснулась губ.

– А… что будет со мной?

– Ничего.

Стасу хотелось бы посадить и ее. Вот только… за соучастие? Она и сама жертва. Бросила Мишку? Это еще доказать надо, да и… нет такой статьи, которая дала бы срок за подлость. А в остальном – пусть живет…

…В состоянии Михаила Александровича перемен нет. Сон как будто стал продолжительнее. Он спит через ночь по пять часов, и редкий день, чтоб не поспал хотя бы три часа. Кушает хорошо – и в свое время. Но, к сожалению, изорвал в клочки летнее новое пальто и брюки. Он притворился спокойным, лег в кровать, закрылся одеялом и под ним начал теребить его и изорвал на полоски, прежде чем прислуга заметила… Сила физическая в нем очень большая – редкая для интеллигентного человека… Вы спрашиваете, нужно ли ему писать. Нет, не стоит писать. Он относится без внимания к письмам – и сам не пишет. Бред слишком владеет им… любовь к вам – проходит красной нитью через все его разговоры… Так, он объяснил мне, что пальто и брюки пригодятся вам, если вставить в прорехи разноцветные куски материи… [9]

– Демон… демон следит за мной… у демона семь ликов, и все они уродливы… – Мишенька метался по палате, бормоча что-то. Он если и видел меня, то не замечал, полагая, верно, мое присутствие лишним. И порой он останавливался, наклонялся к моему лицу, и тогда собственное его кривилось не то от ужаса, не то от брезгливости.

– Демон, – сказал он мне и коснулся носа. – Ты тоже его видел? Видел, я помню. Я вовсе не безумен.

Этот визит, сделанный, говоря по правде, для Наденькиного успокоения, потому как ей самой было невыносимо тяжко видеть мужа таким, произвел на меня тягостное впечатление.

Нет, частная клиника, куда поместили Мишу, была местом тихим, едва ли не благостным. Чем-то неуловимо напоминала она мне тот, давний приют для душевнобольных, который был подле Кирилловской церкви. И в том виделась мне насмешка судьбы.

Теперь Мишенька и сам, выражаясь собственными его словами, был свят.

– Иди, – он указал на дверь. – Иди… и забудь, что видел.

В этот момент он показался мне почти здоровым, однако я понимал, что это кажущееся здоровье его – лишь иллюзия.

Имел я беседу и с лечащим его врачом, который произвел на меня самое лучшее впечатление, ибо показался не только сведущим в своем человеком, но, что гораздо ценнее, не лишенным сочувствия.

– Можно сказать, что наметились серьезные улучшения, – так он сказал мне, – мне неприятно говорить, но прежде Михаил Александрович был чрезвычайно буен. И уж потому мы не пускали к нему никого, потому как посещения приносят вред и нашим пациентам, и их родственникам. Ну разве было бы полезно для его сестры или супруги видеть Михаила Александровича в таком непотребном виде, когда он кричит на всех или же срывает с себя одежду?

Он будто говорил о ком-то другом. А я… я почему-то представлял не нынешнего больного человека, но прошлого Мишеньку, того светловолосого юношу, всецело уверенного в том, что сумеет разгадать все тайны мира.

– И да, боюсь, его паралич и вправду неизлечим. Мы можем лишь замедлить развитие болезни…

Им удалось.

Я не знаю, какой ценой, ибо этот визит в клинику был единственным, который дозволили. Порой Надежде передавали записки, написанные Мишенькой в минуты просветления. Он винил себя во всем и слезно умолял забрать его домой, и читая это, Надежда плакала… однако женская жалость к мужу, которого она все еще любила, не позволила ей помешать лечению.

Вскоре Мишеньку перевели в клинику Сербского, а в феврале 1903 года и вовсе позволили вернуться к обыкновенной жизни. Впрочем, ныне он, осведомленный о болезни, не тешил себя надеждой, что сия жизнь будет сколь бы то ни было долгой.