Татьяна Устинова - Пороки и их поклонники

Свеженькая, розовая от воды, влажные волосы заложены за уши, одета в джинсы и Любанину кофтенку, в которой раньше щеголял брат Макс, и пахло от нее славно – парфюмерией и чистой кожей.

Архипов все смотрел на нее. Подбежал Тинто Брасс и тоже стал смотреть.

Длинные пальцы нервным движением застегнули пуговку у горла и потянули за короткие рукава, как будто надеясь вытянуть их до запястий. Потом она переступила с ноги на ногу. Смотреть дальше было уже неприлично, но Архипов все смотрел.

Тогда Маша вдруг решительно подошла к нему, потеснив Тинто, взяла горячей рукой за шею, и поцеловала в губы, и прижалась крепко, и свободной рукой обняла за пояс, за мокрую майку, под которой по спине все еще лился пот, и ее щека оказалась совсем рядом – она была только чуть ниже высоченного Архипова, – и, оторвавшись, чтобы перевести дыхание, он поцеловал царапину у нее за ухом, и перехватил ее руку, забравшуюся под майку, потому что вдруг застеснялся того, что он такой потный и мокрый, и еще небритый, и вообще…

– Я так за тебя боялась, – быстро сказала она, – в той квартире. Я думала, что ты придешь на встречу, и они тебя тоже свяжут и будут… унижать. А потом убьют. Я думала, что меня убьют, и не боялась, а за тебя боялась и за Макса.

– Это здорово, – пробормотал Архипов, не слышавший ни слова, – просто здорово.

– …Что?..

Целоваться, оказывается, было гораздо проще, чем говорить, и они опять стали целоваться.

Тинто Брасс плюхнулся на задницу, подумал и задней лапой неловко почесал ухо.

Ну и дела – вот что означал этот жест. Как это все, право, неожиданно, ребята!

– Ты никогда не обращал на меня внимания.

– Не обращал.

– Почему?

– Не знаю.

– Ты меня просто не видел.

– Не видел.

– А помнишь, ты приходил к нам чай пить?

– Помню.

– Вы с тетей сидели, и у тебя было насмешливое лицо, а я так сердилась, что ты над ней смеешься. Мы потом с ней поссорились. Я ей говорила, что она все придумывает, что никакой ты не хороший человек, что ты над ней просто… издеваешься.

– Я не издевался.

– Я вам чай подавала и плетенку с печеньем высыпала тебе на брюки, а ты все равно меня не заметил.

– Не заметил.

– Почему?

– Что – почему?

Архипов поднял ее за узкие бока и посадил на стойку, так что она стала выше его, зато прямо перед его носом оказалась упругая грудь, прикрытая Любаниной розовой кофтенкой, и атласная шея, и он уже чуть не добрался до всего этого, как вдруг что-то загрохотало у него за спиной, как будто случился горный обвал, и он некоторое время соображал, что это такое и где он находится, потому что смутно ему помнилось, что ни в каких горах он быть не может, а потом еще раз загрохотало, и Машу со стойки как ветром сдуло.

Он даже застонал тихонько от разочарования.

Брат Макс поднимал штангу.

Следом за Машей Архипов воздвигся в дверном проеме и обнаружил мальчишку, лежащего спиной на узкой кожаной скамейке. Вес, надетый на гриф и рассчитанный на Владимира Петровича Архипова, Макс Хрусталев никак не мог взять, даже если бы он подключил к себе все существующие в природе батарейки “Энерджайзер”.

Штанга поднималась в пазах сантиметров на пять и с грохотом обрушивалась обратно. На сосредоточенном лбу Макса выступили крупные капли пота, а на руках вздулись толстые вены.

– Ох-хо-хо, – сказал Владимир Петрович, – вот беда.

Штанга снова с грохотом упала, и Макс вскочил с узкой скамейки.

– Здрасти.

– Будь здоров, – поздоровался Архипов, – тренируешься?

– Чего?.. А нет, это я так.

– Если так, то надо вместо четырех один диск поставить.

Макс презрительно пожал плечами:

– Один не интересно.

– Нисколько не интересно. Семь потов сойдет, пока триста раз выжмешь.

– Ско-олько?!

– Столько.

– Маньк, знаешь, он каждый день качается! – похвастался Макс Владимиром Петровичем. – Сам сказал. Я тоже… попробовать хотел.

Маша подошла и погладила мальчишку по голове. Он хмуро глянул на Архипова и вывернулся.

Все ей представлялось, что она видит того, которому год и который мусолил рогалик, а потом ковылял по берегу озера, держа в руке прутик, и было очень тихо, и холодно, и лист, падая, шуршал и цеплялся за голые ветки, и во всем мире они были одни, и он хохотал, разевал младенческий розовый ротишко с четырьмя зубами и от хохота валился на спину в пожухлую траву, а она поднимала его и отряхивала сиротское коричневое пальтецо, а потом в сумерках они катили домой, и рогалик был съеден, а дома их никто не ждал.